– Ой, да я так рада, что сюда попала. Увезли бы неизвестно куда, и что. А тут все-таки…

Беседа их прервалась приходом медсестры с младенцем на руках. Лена споро подхватила его, понесла на столик перепеленывать, уверенно развернула, подхватила, переложила… Маша смотрела на нее с суеверным ужасом – казалось, если бы ей самой дали подержать ее девочку, она бы обращалась с ней, как с хрустальной, а тут… Счастливая Лена…

Медсестра перехватила Машин взгляд.

– Не переживайте, скоро и вы так будете.

На глаза опять навернулись слезы. Маша всхлипнула и отвернулась.

Так начался новый этап ее отношений с больничным Центром. В Машином сознании все, связанное с этой историей, слилось постепенно в единое понятие, реальным воплощением которого стало это серое длинное здание – Центр. Где-то в его глубине, в сплетении коридоров, лежало ее дитя, как спящая красавица в сказке, и пробуждение не зависело от внешних причин. Ее жизнь была там, внутри, а все, что оставалось снаружи, не имело значения. Когда она подъезжала по утрам на автобусе, и через легкую завесу березовой листвы начинал, как корабль, проступать издалека знакомый силуэт, на глаза неизменно наворачивались слезы. На время утренней дороги приходилось надевать темные очки.

Все эти дни Маша жила, словно отгородившись от внешнего мира прозрачным непроницаемым колоколом, изваянным из терпения и надежды. Она почти ни с кем, кроме врачей, не разговаривала и почти никаких эмоций, кроме этих утренних слез, спрятанных под очками, не проявляла. Сгусток энергии в ней не исчез, а тоже затаился, проявляясь наружу лишь иногда резкими всполохами локальных паранормальных явлений.

Так, однажды утром Маша бежала на свой автобус – она ездила к одному и тому же времени, к девяти утра, и примерное расписание автобусов уже знала – и водитель, прекрасно видя, как она бежит, не дождавшись, тронул автобус и издевательски помахал Маше рукой. Маша только проводила его тяжелым взглядом – автобус, не проехав и двухсот метров, вдруг задымил, застучал, тяжело осел на заднее колесо. Водитель выскочил из кабины, забегал вокруг, явно чертыхаясь… А к Машиной остановке уже подъезжал неизвестно откуда взявшийся пустой автобус нужного маршрута.

Другой раз ее пытался не пустить в Центр охранник. Здание уже стояло пустым, на единственном входе несли вахту дюжие ребята в камуфляжной форме, а у Маши, естественно, никакого пропуска не было. Объяснениям охранник верить отказывался и вообще слушать ее не хотел. Маша приподняла темные очки, пристально взглянула ему в глаза – здоровенный бугай шарахнулся вдруг назад и рухнул, подвернув ногу, с каменной приступочки крыльца. Маша аккуратно обошла его и прошла внутрь.

Это все были мелочи, и она совершенно не замечала их тогда. Вне Центра важным было одно – ее ребенок лежит в реанимации, она должна быть там с девяти утра до шести вечера, а все остальное было вторично, проскальзывало, не задевая сознания, не оставляя следов.

Зато все, что происходило внутри, фиксировалось Машей до мелочей – каждое слово любого врача, каждое шевеление младенца, каждый промельк цифр на мониторе. Машу теперь чаще подпускали к ребенку, она быстро разобралась, для чего нужен каждый прибор, подсоединенный к крошечному тельцу, и следила за ними, как сторожевой пес. Потом же, на диванчике в «ординаторской», все эти данные она обобщала, анализировала, пыталась вычленить из них главный результат – стало ли, изменилось ли что-нибудь к лучшему. Она старалась не дергать врачей вопросами лишний раз, вместо этого она отследила, где держат детскую карту с записями, и наведывалась туда раза два в день, пытаясь разобрать в каракулях медицинских почерков судьбу своего ребенка. Она подружилась со всеми сестричками и теперь звонила им по вечерам из дому, чтобы на свой единственный вопрос: «Как?» услышать быстрый ответ: «Все нормально», после чего можно было ложиться спать.

Маша почти физически ощущала сама себя человеком, который пытается сдвинуть с места громадную неподвижную глыбу, упираясь в нее по очереди плечами, руками, спиной. Глыба неподъемна, но ты бьешься и бьешься, и вот потихоньку, почти незаметно, что-то в ней содрогается от твоих усилий, и это – начало ее, глыбиного, конца. Изменения к лучшему все-таки были. Как и обещала заведующая, через три дня девочке отсоединили дыхательную машину, вынули ее из кювезы и переложили в кроватку-корытце в Машиной комнатке. Над кроваткой постоянно горела лампа-обогреватель, трубка капельницы торчала в вене на детском темечке, на ручках оставались датчики-браслеты, все так же мелькали цифры на мониторах, и вынуть ребенка было нельзя, но все-таки можно было подойти, посмотреть поближе, даже потрогать тихонько крошечную лапку. Все пальчики были в темных следах от уколов – анализы крови брали по два раза в день.

Малышка все время спала, не просыпаясь даже на время кормлений – вливаний молоко трубочкой через нос. Совсем не плакала, иногда только во сне морщила страдальчески мордочку, тихонько всхлипывая.

Маша простаивала над кроваткой неотрывно, отходя только, когда приходили врачи или сестры, чтобы не мешать. Иногда она пыталась разговаривать с девочкой, и это было очень странное чувство – ребенок определенно не хотел ее слышать, он не хотел просыпаться, ему явно нравилось собственное состояние забытья. Маша была уверена в этом, хотя объяснить эту свою уверенность не могла, и только продолжала свои уговоры, рассказывая маленькой упрямице, что за кроваткой есть большой зеленый мир, там дует ветер, летают птицы и вообще хорошо.

У девочки еще не было имени – сперва Маша как-то не подумала об этом, потом было страшно сглазить, а потом уж и вовсе… Но теперь она поняла, что имя нужно срочно давать, имя – важная вещь, если угадать его правильно, может, дитя наконец откликнется ей из своего сонного небытия.

Вечером она, выступив из собственного небытия, предложила Саше обдумать этот вопрос. Тот был так удивлен самим фактом Машиного к нему обращения, что даже не понял поначалу сути разговора.

Маша не знала, как бедный Сашка прожил все эти дни. Она возвращалась – он ждал ее с горячим ужином, она молча ела и уходила к себе, утром он вставал раньше и кормил ее завтраком, она ела и уходила, а что делал он в промежутке? Она не задавалась этим вопросом. Задавшись же, задала его мужу вслух. Окружающий мир стал потихоньку проступать из-за стен колокола. Сашка рассказывал ей, она что-то отвечала и чувствовала, как с каждым словом подтаивает стена, отделяющая ее от всего, что не было Центром. Девочку решили назвать Аней, Анютой.

На следующий день она открыла глаза. Светло-карие, Сашкины. В ней вообще что-то явно изменилось к лучшему, это заметила и дежурный врач, которая тут же велела перестать кормить через зонд и начать бутылочное кормление.

Теперь у Машиного стояния над кроваткой появился новый смысл. Она стояла не просто так, она пыталась влить в младенца положенные сорок граммов молока из бутылочки. Младенец был не в восторге от нового способа получения пищи, поэтому процесс по первости занимал весь отведенный промежуток между кормлениями, и стоило Маше опорожнить наконец бутылочку, ее уже надо было наполнять вновь.