Именно ее спина так потрясла его в первый момент. Растрогала, как выражается Эмма, психотерапевт в реабилитации. На первых сеансах его бесило, что она употребляет это слово, раз за разом, и однажды взбесило так, что он велел одному из помощников подобрать и выписать все эквиваленты из словаря синонимов. Впечатлить. Поразить. Подействовать. Потрясти. Бесполезно. Эмма смотрела на него, наклонив голову набок.

— А почему вам так не нравится именно это слово?

Он отказывался отвечать и, закрыв глаза, рассматривал ту девочку. Еще ничего не произошло, она сидела в баре спиной к нему, рядом другие девушки. Курила. Что-то пила — с виду джин или водку, но как потом выяснилось — просто воду с ломтиком лимона. Одета смехотворно. Просто картинка из каталога! Зеленые брючки из какой-то скатавшейся синтетики, обтерханные почти до колен. Черные сапоги со сбитыми каблуками. Бордовая блузка с вышитыми розами, расстегнутая до несуществующей ложбинки между грудями. Шов под мышкой лопнул, так что при каждом движении в дырке белело. Шлюха. Дешевая восточноевропейская шлюха. Ничто для Сверкера Сундина, у которого есть двадцатипятилетняя брюнетка, а у брюнетки третий номер бюстгальтера и без пяти минут институтский диплом. И она уже завтра утром придет к нему в гостиницу.

И все-таки. Эта спина. Эта худенькая спинка.

Андерс и Никлас, его коллеги, давай ржать. Да ты охренел, Сверкер, не сейчас же! Смотреть ведь не на что! Да уймись наконец. Но он не мог, был не в силах. Рука шарила по столу, крутила и вертела сигаретную пачку. В горле пересохло, он не мог говорить, только замотал головой, когда Андерс и Никлас поднялись из-за стола. Нет, он не пойдет с ними в гостиницу. Не сейчас. Пусть это случится теперь, раз не случилось прежде.

Когда они ушли, он какое-то время сидел неподвижно, потом медленно встал, отодвинув стул. Все головы отвернулись от барной стойки, химическая блондинка с огромной грудью так улыбалась ему, что он вдруг увидел себя ее глазами — высокий мужчина с густыми волосами и темными бровями. Черные брюки. Черная рубашка. Серый кашемировый пиджак. Начищенные ботинки.

Но тут девушка оглянулась, но не улыбаясь, как блондинка, а просто, пристально глядя на него, отпила из своего стакана…

Он открыл глаза. Эмма по-прежнему стоит, склонив набок голову. Ждет. Она недавно сделала себе мелирование, но свитерок на ней все тот же, хлопчатый, цвета слоновой кости, крупной вязки. У нее он что, единственный? Конечно, на оклад участкового психолога не разгуляешься, но на сменную одежду, наверное, хватило бы. Может, скупая. А может, презирает его до такой степени, что нарочно старается выглядеть непривлекательно.

Он перебрал в уме, что бы такое сказать. Неопасное.

— МэриМари снова может говорить.

— Я знаю. Вы уже рассказывали месяц назад.

Он наморщил лоб. Неужели способность забывать возвращается?

— Да что вы?

— Да.

Наступает молчание. Его взгляд скользит с предмета на предмет. Старенький письменный стол. Полка. Несколько папок.

— Какая скучная комната.

— Знаю, что вам тут не нравится.

— Но со мной она не разговаривает.

— МэриМари?

— Да.

— А откуда вы тогда знаете, что она может говорить?

— Она разговаривает с помощниками. Правда, редко.

— А вы сами с ней разговариваете?

Он слышит собственный вздох.

— Это бессмысленно.

— Неужели?

— Абсолютно. Если бы я мог уйти, я бы ушел.

— Но вы не можете уйти.

Эмма положила ногу на ногу. Те же старые джинсы. Те же тупоносые ботинки. Он зажмурился, вернулся назад, в бар, положил ладонь на худенькую спину и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но, сморгнув, снова увидел кабинет психологической помощи. Закатное солнце изменило цвет, стало еще краснее. Скоро осень.

— Какое сегодня число?

Эмма подняла брови.

— А почему это вас интересует?

— Да кончайте вы с этой паршивой терапией. Какое сегодня?

— Первое сентября.

— Год назад я мог ходить.

— Да.

— Я мог бы приставать к вам. Если бы захотел.

— Правда?

— Да. Вот только не знаю, захотел бы или нет — боюсь, овчинка выделки не стоит. Вы ведь нудная, как ваш кабинет.

Два красных пятна выступили у нее на шее, но в лице ни один мускул не дрогнул, она лишь покосилась на часы. Сверкер улыбнулся.

— Время еще есть.

Эмма сцепила пальцы на левом колене.

— Я знаю. Две минуты.

— Да, — ответил Сверкер. — Две минуты.

— Вам тяжело, — сказала Эмма. — Когда-нибудь вам придется в этом признаться.

Он закрыл глаза, девушка в баре обернулась. Вид испуганный.

— Шампанского? — предложил он.

— Thank you.

Он улыбнулся. Сеньк ю. Русская, значит. Тем лучше. Русских у него еще не было.

Взгляд мельком в зеркало заднего вида. Он там по-прежнему, всего в сотне метров. В свете фонарей белый «рено» кажется грязно-желтым.

А забавно получается. У меня на хвосте — священник-расстрига.

Чего ему надо?

Я выехала не сразу. Едва открыв дверь машины, вдруг спохватилась, что в хестерумском доме нет никакой еды. Придется снова идти на заправку хотя бы за кофе, хлебом и соком на завтрак. Я глянула через плечо: Святоша по-прежнему сидит в кафе, никаких признаков, что он намерен меня преследовать, так что, захлопнув машину, я побежала под дождем к стеклянным дверям, схватила все необходимое и расплатилась.

Когда я вернулась, он стоял у моей машины. Дожидался.

— Евангелие от Луки, — произнес он. — Грешница умастила ноги Иисусу и получила прощение.

Протиснувшись мимо него, я открыла машину и закинула внутрь пластиковый пакет с покупками. Тот соскользнул с пассажирского сиденья на пол.

— И что?

— Я рассказывал это моим конфирмантам.

— А-а.

— Ее простили за то, что она возлюбила много. Но кому мало прощается, тот мало любит.

— Как-то все навыворот.

— В смысле?

— Должно быть наоборот. Кто мало любит, тому и мало прощается. Отсутствие прощения следует из отсутствия любви. Ты сам-то уверен, что понимаешь этот библейский стих?

Святоша скрестил руки.

— Есть много толкований. Это — лютеранское. А твое понимание скорее католическое.

— Что делать!