Что-то я об этом слыхал, так же, как и обо всем остальном –краем уха. Кажется, французы не проиграли в ней ни одного сражения, кажется,они просто устали побеждать, плюнули, махнули рукой и убрались восвояси,терзаемые чувством вины. Тягучая, как патока, грязная войнушка сорокалетнейдавности, не первая и не последняя, идеальный повод для трех десятковбестселлеров, двух десятков экзистенциальных романов и десятка фильмов, один изкоторых обязательно получит приз в колченогой номинации «За гуманизм вкиноискусстве». Отрезанные головы парочки феллахов на пожелтевшем фото, вот ивсе, что я знаю об алжирской войне. Отрезанные головы, отрезанные члены вмертвых ртах, какой уж тут гуманизм? Линн, вот кто по-настоящему гуманен, ещебы, целый день задевать краем юбки плечо присевшего на ступеньке lieutenant[37], подсовывать ему горячее молоко с круассанами и развлекательноечтиво с грудастыми блондинками на обложке. И никаких упоминаний о востоке, чертего знает, что в голове у этого lieutenant, контуженного под Ораном; черт егознает, что у него в кармане, за исключением мелочи и фото отрезанных феллахскихголов. Если там покоится армейский пистолет, то мишенью может стать дажепожухлый трехтомник «Тысячи и одной ночи».

Ветераны алжирской войны (из тех кто не покончил с собой ине покончил с другими) нынче играют в петанк.

– …У меня был роман с парнем, вернувшимся из Алжира.

Линн верна себе, я насчитал четверых, включая джазмена,испанца, трагически погибшего писателя и типа, который подарил ей кольцо. Атеперь еще и алжирский мученик. Хотя не исключено, что именно он и окольцевалЛинн. Как бы я ни считал, сколько бы ни пересчитывал, тип обязательноускользнет от меня, спрячется за спины остальных или прикинется остальными, ихвсегда будет на одного больше, чем я думаю.

– Это он подарил вам кольцо? Он подарил вам розы?

Вопрос задан вскользь, но он отбрасывает Линн еще нанесколько метров. Линн вовсе не намерена говорить о пропавшем кольце и всемсвоим видом это демонстрирует.

– Эта война очень сильно его расстроила… В свое время.

Расстроила.

Так могла бы сказать молодая Линн, понятия не имеющая о том,что белокурые бороды растут быстрее, чем темные. Двадцатилетние красотки простообязаны говорить глупости. С другой стороны, «расстроила» не такое уж неудачноеслово. «Я был расстроен» – этим можно объяснить все, что угодно. Пособие побезработице, драку в бильярдной, фингал, поставленный под глазом снятой на ночьпроститутки, двойное убийство собственной матери и ее любовника: только потому,что любовник, никчемный человечишко, отсиживающийся в департаментеобщественного транспорта, имел обыкновение петь в душе. Фальшивым голосом.

– Но вы ведь его утешили, не правда ли, Линн?

– О, это было очень сложно. Первую неделю он молчал.Сидел здесь, на этой ступеньке, и молчал. Как потом оказалось, он молчалнесколько лет, с тех пор как вернулся из Алжира, так что неделя не имелапринципиального значения.

– Но вам все-таки удалось разговорить его?

– Я просто увидела его. Его же собственными глазами.Это существенно облегчило дело.

Тонкий свист над ухом больше не пугает меня. Линн выпускаетслова, как пули, я вижу разрезающие воздух слепящие точки, но их свист непугает меня, Линн обязательно промахнется. Lieutenant не научил ее стрелять, онбыл слишком занят своим молчанием.

– И каким он был? Каким вы его увидели?

– Весь в белом, широкие белые штаны, из тех, что носятсахарские берберы. Из формы – только фуражка, ни берберы, ни верблюды, нисобственные солдаты никогда его не предавали, он едва не погиб в песчаной буре,едва не вступил в суфийский орден, едва не женился на сестре аглида[38],мужественное лицо, шрам на подбородке…

– А на самом деле?

– На самом деле шрама у него не было,

Никакого шрама и никакой сестры аглида, разве что песчанаябуря, в которую он выпустил не один десяток пуль, по-идиотски расстреляв весьсвой боезапас. А потом алжирцы взяли его в плен и долго потешались над тем, чтожелторотый французишко напустил в штаны. Показательная казнь парочки феллахов,сочувствующих оккупантам, третьим вполне мог оказаться он сам. Было отчегозамолчать на несколько лет, тут и на всю жизнь замолчишь, слишком уж силенпривкус остатков крайней плоти, кляпом заткнутых в рот.

– Он никогда не рассказывал о войне, этот мой парень.

Еще бы.

– Он вообще мало о чем рассказывал. Да и любовникомоказался неважным. Но что-то в нем такое было. Жаль, что все так быстрозакончилось.

Удивительно, романы Линн всегда скоротечны и всегдазаканчиваются бесславной гибелью, как чахотка до изобретения пенициллина.Может, в этом и состоит их главная прелесть, кто знает.

– Почему?

– Он совершил не самый лучший поступок. С точки зренияморали, разумеется. Кого-то убил, кажется, собственную мать и ее приятеля. Я ихвидела однажды, неприятные физиономии, о таких и кошка не заплачет. Но в тюрьмуон все-таки загремел. Я даже ездила к нему, пыталась добиться свидания, воттолько он отказался. Никого не хотел видеть. Пришлось ограничитьсязубочистками.

– Зубочистками?

– Ну да. Он постоянно чистил ногти зубочистками, задень мог извести целую пачку. Я была единственной, кого это не раздражало.Потому-то он ко мне и привязался, что меня это не раздражало.

Линн, вот кто по-настоящему гуманен. Браво, Линн! Не эта, докоторой мне не дотянуться, та – молодая. Молодая Линн, судя по всему, былаидеальной девушкой. Девушкой, созданной для дивана, университетской кафедры илистола для пинг-понга; чтобы завалить ее на Диван, кафедру или стол дляпинг-понга никаких особых ухищрений не требовалось, да и дивана со столом –тоже, и ящиков из-под марокканских апельсинов вполне достаточно. Фразы,лежавшие на ее испачканном спермой языке, были так же идеальны, как и апельсиныв ящиках, были так же бессмысленны, что-то вроде «Мне скучно, милый. Давайпобреем мою киску». Или «Передай косячок. И, кстати, ты не хотел бы увидетьменя в постели с подружкой?»

Это потом, когда и романы, и зубочистки сошли на нет, Линнстала умнее.

Женщины всегда становятся умнее в отсутствие мужчин, с Линнтак и произошло, ей больше не нужно думать о зубочистках. И о том, что именновычищал из-под ногтей ее lieutenant. Она и в молодости не особенно забивалаэтим голову, не буди лихо, пока тихо; не буди лихо, отнеси это к дур??ымпривычкам, оставшимся от войны. Таким же дурным привычкам, как и сама война, оттаких привычек хрен отвяжешься.

Je m'ennuie a mourir[39].