Кочин разбросан по берегам узких проток. Они образуют здесь лабиринт, по которому день и ночь идут пароходы, а рано утром, подняв треугольные паруса, скользят к выходу рыбачьи лодки.

У воды стоят крытые железом склады. Пароходы подходят к ним, и смуглые полуголые люди вереницей переносят на берег мешки с рисовыми и кукурузными зёрнами или липкие, пронзительно пахнущие светло-коричневые пачки табачных листьев.

Выше тянутся узкие улочки с глиняными белёными домами. В окнах нет стёкол, а двери всегда открыты настежь. Тут ютится бедный люд: носильщики, мужчины-прачки, рабочие маленьких фабрик. Ещё выше — асфальт, каменные дома, скрытые в зелени ухоженных садиков. Здесь цветут по весне маки, а над ними полыхает оранжевым и красным огненное «дерево Будды».

Дядя был больной, злой человек. Его мучило ожирение, он кряхтя ковылял по складу, ругал рабочих, которые в беспорядке сваливали мешки, и конторщика, который медленно считал их и записывал в книгу. Дядя часто доставал из кармана стеклянный пузырёк и, отсыпав на ладонь маленькие белые шарики, глотал их.

Он не любил объяснять мальчику, как пройти по городу и как найти нужного человека, какую надо купить в лавке бумагу для счетов и накладных. Каушик целый день бегал по раскалённым улицам, а возвращаясь, всякий раз боялся, что дядя набросится на него с попрёками или даже поколотит.

Скоро он понял, что если переезжать через лагуну, а не обходить её по берегу, то путь сократится в несколько раз, и тогда в жизнь его вошёл новый страх — страх перед капитанами и матросами паромов. Войдя с толпой переезжающих, он прятался в трюм между мешками и сидел там, слушая, как мешаются удары его испуганного сердца с ударами судового двигателя. Ждал, когда двигатель замолкнет, раздастся гортанная команда и причальные канаты упадут на землю.

Каушик сидел на камне около дверей склада, когда его окликнул конторщик:

— Дядя зовёт, скорей, парень!

— Прохлаждаешься на улице, лучше бы подмёл около ворот. И зачем только я согласился взять тебя? — забормотал дядя. Он был в плохом настроении и даже ущипнул мальчика за ухо. — Ступай, бездельник, на центральную почту, отправишь это письмо в Бомбей. Да смотри, чтобы тебе правильно выписали квитанцию, письмо должно стоить сорок пять пайса. Вот деньги!

И он отсчитал ему монетка в монетку.

На пути в город Каушику повезло: он попал на большой паром, на котором перевозили автомобили, нашёл два грузовика, которые стояли так тесно, что между ними не мог протиснуться человек, залез под машину, лёг там около высокого, пахнущего резиной и бензином колеса и просидел всю дорогу.

За пакет с него взяли ровно сорок пять пайса, и назад он шёл без гроша. Когда подошёл к берегу, отчаливал катер. Мальчик недолго думая прошмыгнул на него мимо матроса, который собирал у сходни плату за провоз.

На корме лежали два туго набитых мешка, и Каушик, свернувшись, как хвост спящей мангусты, лёг за ними. Стучал где-то в середине катера мотор, шелестела, вылетая из-под винта, вода. Мальчик задремал.

Проснулся он оттого, что кто-то дёргал его за ногу.

— Эй, это ты мне не платил? Думаешь, я не приметил тебя? — Над самым его ухом кричал матрос, который собирал плату. — Вылезай, идём к капитану!

Он вытащил Каушика из-за мешков и повёл к мостику, на котором стоял около руля и машинного телеграфа пожилой морщинистый человек в рубашке на голое тело и в смятой морской фуражке.

— Кто ты такой? — спросил капитан, рассматривая мальчишку. Тот испуганно жался к брезенту, которым был обнесён мостик.

— Меня послали на почту.

— И поэтому ты не должен платить?

— Не сдавайте меня полиции, прошу вас, — взмолился Каушик.

— Я и не собираюсь этого делать. Кто твои родители?

Берега Кочина медленно проплывали мимо катера, от встречных лодок несло свежепойманной рыбой. Лицо у капитана было доброе, и Каушик рассказал о себе всё.

— Я хочу стать моряком, таким, как вы, — неожиданно для себя выпалил он.

— Значит, ты не хочешь жить у своего дяди? Не хочешь всю жизнь быть мальчиком на побегушках, а хочешь плавать? — протянул капитан. — Так, так… Но ведь он твой дядя, и по закону ты не можешь оставить его, пока не достиг совершеннолетия. Он, вероятно, твой опекун?

— Я думаю, что он вовсе мне и не дядя, — признался Каушик. — Он никогда не расспрашивал меня об отце и матери, а они никогда не говорили, что у них есть в Кочине родственник. Это староста отвёз меня сюда. Он хотел избавиться от меня.

— Может быть, может быть…

Капитан задумался, а когда катер, скрипя железом о дерево, привалился к причалу, сказал:

— Ну ладно, останешься пока у нас. Посмотрим, что будет.

Так началась для Каушика новая жизнь. На катере было ещё тяжелее, чем в складе: мальчик убирал вместе с двумя палубными матросами весь катер, носил мешки с продуктами и ящики с запасными частями для мотора, научился варить обед и дежурить у трапа в самые тяжёлые ночные часы, когда слипаются глаза и плечи наливаются свинцом. Он научился обмениваться сигналами с проходящими катерами и с сигнальным постом, который наблюдает за движением по лагуне. И хотя к вечеру он валился на койку как убитый, никогда не жалел, что остался.

Однажды, когда Каушик стоял около сходни и собирал с пассажиров монетки за проезд, он увидел, что к катеру идёт дядя.

Сердце мальчика оборвалось, он метнулся по сходне и, убежав в ходовую рубку, которая была и каютой капитана, прижался к стенке.

— В чём дело? — спросил капитан. — Почему ты вошёл, не постучав?

— Здесь… Мой дядя… — пробормотал испуганный Каушик. — Я боюсь.

Капитан вышел, притворив дверь. Немного погодя застучал мотор, катер снялся. Первый раз Каушик не помогал на переходе матросам.

— Он ни о чем меня не спросил. У него очень больной вид. Я думаю, он поехал в город к врачу. Иди занимайся своими делами, — сказал, вернувшись в каюту, капитан.

Это случилось в июле в разгар муссона, когда каждый день с утра до вечера дождь развешивает над берегом свои серые полотнища. Катер наняли тащить из одного города в другой баржу, гружённую мешками с джутом. Мешки были лёгкие, и хозяин баржи не поскупился, навалил целую гору.

Баржу привязали к катеру