Врачи выписали маму из больницы и сказали, что все будет в порядке, имея в виду, что ничего не поделаешь — медицина в данном случае бессильна. Заодно они порекомендовали нам забрать ее к себе, поскольку одна она уже не может оставаться. На этот раз воспротивилась Рут. Сказала, что мы и так находимся в очень сложном и нездоровом положении и что ей с трудом удается обслуживать меня и Ярива.

— Таким образом, ты признаешь, — кричал я в беспредельном страхе и дурном злорадстве, — ты признаешь, что все происходит в точности, как я утверждал: даже в семье побеждают мелочные эгоистичные соображения рентабельности и полезности! Ты смотришь, кто тебе важнее!

— Да, — сказала Рут спокойно, — но, Момик, ведь здесь речь идет о чем-то таком, что можно разрешить с помощью денег: мой папа поможет нам. Мы наймем медсестру, которая будет ухаживать за ней. Сделай одолжение, не теряй пропорций: ведь между простой житейской ситуацией и селекцией иногда есть еще несколько промежуточных вариантов, и, если кто-то проклинает тебя на светофоре, это еще не означает, что готовится акция!

Так она сказала, моя жена, наделенная деликатной душой.

Ты проявляешь нетерпение. Наконец-то ты начинаешь реагировать на мои разглагольствования: надуваешь щеки, шумно вздыхаешь и брызжешь пеной во все стороны. Ты полагаешь, конечно, что я слишком затягиваю свой рассказ, останавливаясь на совершенно излишних подробностях; припоминаю какие-то ненужные мелочи, лишь бы уйти от главного. Поверь, не следует судить меня так строго. Я понимаю, что тебе все это не интересно — не интересно и не важно. Разумеется, не важно: ведь и ты ограждаешь себя от чужой боли. Надо полагать, по твоему мнению, именно для этого и сооружают молы в портах.

В один из дней в дверь постучали, и вошла Аяла. Как всегда, легкая, летняя, с растрепанными волосами, распространяющая запахи моря и загара. Рут встретила ее слабой улыбкой, немного натянутой. Хорошо, что ты пришла. Они дотронулись друг до друга. Я ушел в спальню и бросился на кровать. Голова моя раскалывалась. Они сидели в кухне и шепотом беседовали. Так моя мама шепталась на идише с бабушкой Хени и сообщала о дурном поведении отца. Потом я услышал, как Аяла приближается, перевернулся на живот и закрыл глаза. Аяла сказала:

— Встань и прекрати наконец жалеть себя! Если ты действительно хочешь выйти из этого состояния — начни что-то делать. Помоги себе. Не отравляй все, что тебя окружает. Ты не достоин этого всего. Слишком много хорошего на тебя тратится. — Она говорила, как всегда, спокойно, с легким презрением, которое скручивало меня пополам.

— Мы думаем, что тебе стоит снять комнату где-нибудь в другом месте, — сказала Рут, подстраиваясь сбоку (Аяла по-прежнему целиком заполняет собой любой проход, в котором появляется). — Будешь сидеть себе там спокойно и писать. И не ищи отговорок. Невозможно так мучиться самому и мучить всех. Даже война не продолжается больше шести лет, а тебе уже тридцать пять. Хватит.

Я посмотрел на них обеих. Тела их соединились в проходе как части одной прекрасной мозаики. Я надеялся, что вот сейчас они приблизятся и лягут со мной. В чем дело? Что тут особенного? С другими мужчинами это случается. На какую еще помощь от ближнего мы можем рассчитывать? Пускай ничего не будет, пусть только прикоснутся ко мне. Мужчина может открыть в женщине так много замечательного. И не важно, в какой женщине. Главное, чтобы под тобой была женщина. Ведь для этого они и созданы, разве не так? Я смотрел на них и производил эксперименты с этой мозаикой: помещал округлые пышные груди Аялы на несколько плоский и вытянутый торс Рут. Неплохо. Жалко, что это возможно лишь в мечтах. Аяла всегда носит малюсенькие кружевные трусики. Рут носит трусы, как в добрые старые времена. Несколько лет назад я почти решился попросить ее купить себе вот такие сексапильные трусики, но вовремя догадался, каким взглядом она посмотрит на меня. Это ниже ее достоинства: пытаться возбуждать меня с помощью каких-то порочных аксессуаров, я должен воспламеняться исключительно от одного ее присутствия. Эта область всегда была несколько щепетильной в наших отношениях: неизвестно почему, мы должны на веки вечные оставаться двумя застенчивыми подростками, невинным гимназистом и робкой гимназисточкой. Подозреваю, что все это уже безнадежно упущено. Я вперил в Аялу самый развратный, самый грязный, самый страстный взгляд, на какой только был способен. Ничего не произошло: ни кувшина тебе, ни земляники. Я утратил свое колдовское могущество. Приговорен к пожизненному заключению по кодексу Зенона. Аяла сказала:

— Ты должен решить. Теперь же.

Они, как всегда, были правы. У женщин есть более точное ощущение жизни, они всегда знают, что следует делать. Я скрючился на постели и думал, как поступить. Это было мгновение редкостной ясности сознания. Я вдруг понял, что всегда, почти всю свою жизнь, принимал решения по методу отрицания. Какое-то такое врожденное криводушие. Я всегда отлично знаю, чего не хочу делать. Что меня больше всего пугает и удерживает. И так постепенно, неощутимо и неосознанно, от всего этого отрицания, и от всех противоречивостей, и от саморазрушения и уничтожения, от вечной борьбы с самим собой, образовалось во мне нечто иное, чуждое мне, враждебное и не любимое. В одно мгновение все сделалось ясно: я пленник самого себя. Не мог только уразуметь, как это могло случиться с таким человеком, как я, который всегда утверждал, что контролирует любое свое движение. Что он самый строгий критик самого себя. Откуда родилась такая ошибка? Я откинул одеяло, встал и подошел к телефону. Позвонил маме и надеялся, что ответит она сама, а не медсестра.

Мама ответила. Сказала:

— Алло!

Кто не слышал, как она произносит «алло», никогда ничего не поймет. Весь ее страх перед жизнью умещается в одном этом слове. Вот оно — окончательное, тотальное поражение, с которым она смирилась в ту секунду, когда зазвонил телефон. Алло! — иди, иди уже, откройся, не медли, мое несчастье, обними уже меня, оглуши! Годами я жду тебя и знаю наверняка, что рано или поздно ты нагрянешь. Нет уже больше сил ждать. Приди, свершись, ударь, убей меня, иногда удар легче, чем ожидание. Алло!

Не откликаясь, я прослушал еще несколько раз это ее паническое «алло», которое с каждым разом делалось все более выразительным. Вспомнил, как они с отцом препирались испуганным шепотом, кому идти открывать дверь, когда в нее стучали (раз в год!). Прислушался к тому, что творится в трубке. Ведь даже со мной они старались не дразнить судьбу, всегда быть тише воды, ниже травы, не стоять слишком близко, не задерживаться слишком долго возле этого поразительного, нежданного воплощения своих сокровенных надежд — конечно, несбыточных, конечно, обманчивых! Алло, алло, мама! Это я, твой ребенок, которого вы стремились любить всеми силами души и растить в радости и довольстве и не посмели сделать навстречу ему ни единого шага, не позволили себе ни одного естественного движения, чтобы, не дай Бог, этот оплошный жест не привлек к вам внимания зловещего и мстительного рока. Алло! — и положил трубку. Сказал моей милой Рут и Аяле, что они правы. Но только пусть не оставляют меня. Что я сделаю все для того, чтобы избавиться от этого проклятья. Как-нибудь избавиться. На той же неделе мы с Рут поехали и сняли мне комнату в Тель-Авиве. Без телефона. Я хотел оказаться вдали от всех и быть отрезанным от всего. И потом, всегда остается шанс, что в Тель-Авиве Аяла все-таки придет ко мне однажды ночью. Я не прошу о большем. Она не пришла. Я переписал там в шестой и последний раз историю, которую Аншел Вассерман рассказывал немцу Найгелю.