— Ну, что ты… — прошептала Женька. — Но я думала, что надо.

— Не надо… Не могу я, Женька, — вдруг признался Кирилл. — Он идет такой понурый… Будто по правде преступник. Еще бы руки за спину заложил — и совсем.

— Руки он не мог, он велосипед вел, — тихо сказала Женька.

И Кириллу показалось, что она все поняла.

— Может быть, так и надо, — раздумчиво сказала Женька. — И Чиркову лучше, и всем. А то такое пятно на отряде…

— Вот вторая Евица-красавица, — усмехнулся Кирилл. — Вам бы универсальный пятновыводитель купить в химчистке.

— А что, разве я неправильно говорю?

— На чем пятно, ты сказала? — переспросил Кирилл.

— На всем отряде.

Кирилл посмотрел на нее сбоку и медленно, отчетливо сказал:

— Нет никакого отряда. Неужели ты не понимаешь?

Нет, она не понимала. Она очень удивилась.

— А что… есть?

— А ничего. Просто тридцать семь человек и Ева Петровна Красовская. Отряд — это когда все за одного. А у нас? Одного избивают, а остальные по углам сидят.

— Зря ты так, — примирительно сказала Женька.

— Нет, не зря. Почему никто не заступился? Ну, за меня и за других, на кого зря наклепали, — ладно…А за Чирка, когда его Дыба мучил?

— Не знали же…

— А почему не знали?

— Но он же не говорил.

— А почему не говорил?

— Ну… я откуда знаю?

— Знаешь. Потому что бесполезно было.

— Почему?

— А потому что боимся. Потому что шпана сильнее нас… хоть мы и гордость школы, правофланговый тимуровский отряд. Ура-ура! Зато у нас на смотре строя и песни первое место! За шефство над старушками благодарность. За вечер немецкого языка — премия…

— Ну чего ты, Кирилл… — жалобно сказала Женька — Разве это плохо?

— А помнишь, весной Кубышкин с синяками пришел? Его парни на хоккейной площадке излупили, просто так, ни за что. Кто-нибудь сказал, что надо заступиться? Хоть что-нибудь сделали? Одни охали, другие смеялись…

— Ты тоже смеялся.

— Нет, — сказал Кирилл. — Тогда я уже не смеялся. Но я тогда еще боялся многого…

— А… сейчас? — осторожно спросила Женька.

— А сейчас все равно… — усмехнулся он.

— Что все равно? — удивилась Женька.

— Все равно, боюсь или нет, — спокойно объяснил Кирилл. — Так, как Чирок, я бояться все равно не буду. Потому что он один, а у меня друзья есть.

— Да? — быстро спросила она и опустила глаза.

— Да… — сказал Кирилл, не поняв ее. И повторил: — А Чирок один.

— И поэтому ты его пожалел?

То ли насмешка, то ли пренебрежение почувствовалось в Женькином вопросе. А может быть, Кириллу это показалось. Но ответил он сердито:

— А кто придумал, что человека нельзя пожалеть? Если один раз человек не выдержал, разве его нельзя простить?

— Ну почему? Можно…

— И дело не только в Чирке. Еще мать у него…

— Я понимаю.

— Ничего ты, Женька, не понимаешь, — сказал Кирилл. — Потому что у тебя нет брата.

— Я же не виновата, что нет, — ответила она почти шепотом.

— Да ты не обижайся.

— Я не обижаюсь, — сказала она обрадованно. Они посмотрели друг на друга и разом улыбнулись.

— Про Чирка — никому, — предупредил Кирилл.

Женька торопливо кивнула несколько раз. Потом спросила:

— А твоему Антошке сколько месяцев?

— Три с половиной.

— Славный такой… И так песни слушает… Кирилл, а откуда та песня? Ну, которая "Колыбельная"… Она же не колыбельная в самом деле.

— Так, просто песня… — небрежно сказал Кирилл. И сразу вспомнил тот котел из ветра и волн и вырастающую на глазах гранитную стену с дурацкой надписью: "Ура, Маша, я твой", и Митьку-Мауса, пружинисто сжавшегося у бушприта…

— Боимся, братцы? — спросил Саня Матюхин. Тихо спросил, без обычной взрословатой нотки.

— Будто ты не боишься, — заметил Валерка.

— Есть маленько, — согласился Саня.

— Я тоже… маленько, — со вздохом сказал Митька-Маус.

Остальные промолчали.

…Когда в тросах стоячего такелажа начинает ровно и тонко свистеть ветер, это значит — сила его достигла шести баллов. На мачтах спортивных гаваней поднимают черные шары: сигнал, что парусным шлюпкам и яхтам не следует соваться на открытую воду. Конечно, случается парусникам ходить и при таком ветре, и покрепче, но дело это связано с риском. Все тут зависит от умения экипажа и надежности судна.

Сейчас ветер не свистел, а выл, троса гудели, а по озеру шли рядами пенные валы.

Когда твое судно укрыто за надежным мысом и прочно стоит на двух якорях, а сам ты смотришь на взбесившееся озеро с гранитного валуна, который неподвижно пролежал на берегу миллион лет и пролежит еще столько же, волны и ветер кажутся нестрашными. Даже интересно смотреть. Интересно, если знаешь, что тебе не надо выходить под парусов вон туда, на середину, где нет ничего, кроме свиста и дыбом встающей воды…

Впрочем, можно было и не выходить. Но ветер, плотный и душный, приносил с другого берега запах гари, а над зубчатой кромкой леса вставал желтоватым длинным облаком дым. Лес горел, и огонь, видимо, шел к озеру широкой полосой. Он мог перерезать дороги. А на той стороне, на крошечном выступе берега, среди сосен и валунов, стояла желтая палатка.

Палатку не было видно отсюда, но ребята знали, что она там. Куда ей деться?

Утром, когда еще не свистело так по-сумасшедшему, а дул нормальный ветер в три балла, "Капитан Грант" шел курсом крутой бакштаг вдоль южного берега. Здорово шел. Были поставлены все паруса, даже летучий кливер. Бурлила за кормой струя, трепетал под гафелем оранжевый флаг, а Митька-Маус сидел на носу и пел страшным голосом пиратскую песню: "Дрожите, лиссабонские купцы…"

Июльское солнце было ясное, вода синяя, почти как на море, а леса стояли спокойные и не чуяли беды.

Хорошо начинался первый долгий поход "Капитана Гранта". И только одно было плохо: несколько дней назад поссорились неразлучные Юрки. Что у них случилось, никто не знал. Ссорились они сдержанно: говорили друг другу "спасибо" и "пожалуйста", если делали что-то вместе, но друг на друга не смотрели. И если не было общего дела, тут же расходились.

Когда люди ругаются, обвиняют друг друга, можно во всем разобраться и помирить их. А если вот так, молча и спокойно?

Накануне похода Дед не выдержал: