– Хрен какой-то! – Первый отрок бегло оглянулся на него. – Я думал, уже все, а он тут затаился.

– Так чего смотришь – коли! – Второй резко мотнул головой.

– Нет, не коли меня! – закричал Мамалай. – Я вам заплачу! Серебро заплачу!

– Не слушай его – коли, еж твою мать! – выругался худощавый.

– Итле мана![20] Не слушай его, меня слушай – не коли! – перекрикивал его Мамалай.

– Дренги, что тут такое? Вас овец резать послали, а вы тут что – любитесь с ними?

К ним приблизился третий – зрелых лет мужчина, тоже в шлеме и с длинной рыжей бородой. В руке у него был топор, а в повадке чувствовалась привычка к власти. Мамалай понял: сейчас он или спасется, или окончательно погибнет.

– Вот этот говорит, что даст серебра! – Первый отрок показал на него копьем.

– Господин, не убивай меня! – Мамалай слегка протянул руки к старшему. – Я не здешний. Я мирный купец из Булгара! Ехал мимо по своим делам! Оставьте мне жизнь, я дам за себя выкуп! И за моих людей… или уже, верно, поздно…

– Купец? – переспросил старший. – Ты откуда? Почему по-нашему говоришь?

– Я с вами торгую! Я почти свой! Много раз бывал на Славянской реке. Спроси там кого хочешь, всякий скажет: Мамалай сын Картая – добро-человек! Честь-человек! Мир-человек!

– Ты купец, значит…

Рыжебородый оглядел его запыленный кафтан и такое же лицо. Мамалай ждал, что сейчас с него потребуют денег, и, проворно достав из-за пазухи кошель, высыпал все сорок восемь дирхемов на землю перед собой. Но на серебро рыжебородый взглянул вполне равнодушно, а снова посмотрел ему в лицо и закончил:

– Пути-дороги разные знаешь?

– Конечно, знаю! – радостно закричал Мамалай, чувствуя, что беседа налаживается и путь к пониманию найден. – Конечно, знаю! Тридцать лет я хожу по всем базар-дорогам от устья большого Итиля до верховий Кара-итиля далеко на востоке, где живут гузы и кимаки! Известны мне земли булгар, буртасов, суваров, хазар, арису, чермису, славян! Знаю все десять народов тогарских! Знаю дорогу хоть в Багдад!

– В Багдад мы и сами знаем! – хмыкнул старший. – Оленец! – Он взглянул на худощавого. – Берите вдвоем этого хрена, ведите к лодьям. Не смейте тронуть, а другой кто полезет – берегите. Чтоб цел был и здоров! Отведем к воеводам, может, что полезное скажет, поняли?

– Поняли, Нажирич!

– Серебро соберите! – добавил тот и тронулся прочь.

Через селение пришлось идти торопясь: уже пылали все крыши до одной, трудно было дышать от дыма, стоял треск горящего сухого тростника. Крики прекратились, но едва ли это было добрым знаком. Мамалай думал, что остался единственным выжившим из всего села, и от этой мысли слабели ноги. Везде тела, кровь собиралась лужами на пыльной земле, и пес уже тянул что-то красное из чьего-то распоротого живота… Мамалай судорожно сглотнул и закрыл воспаленные от пыли и дыма глаза. От бессонной ночи, от смертного ужаса, от дыма, треска и вони кружилась голова. Вокруг ходили другие русы, многие несли на плечах ягнят, кто-то гнал свиней и овец. Животные пережили хозяев, но, видно, это ненадолго. Другие русы переговаривались между собой на языках, из которых Мамалай не знал ни слова, и он возблагодарил Великое Синее Небо. Если оно могло только то и сделать, что послать к нему русов-славян, с которыми он сумел сговориться, и то уже настоящее чудо.

В северной стороне над перелеском тоже клубился густой дым – горел и еще какой-то ял…

Глава 7

До самых главных Мамалай добрался ближе к вечеру, когда уже пылали костры и отовсюду несся запах мяса – русы жарили его на вертелах и варили в котлах. И это был не простой пир, а поминальный: когда Мамалая привели, русы уже складывали костры на двух лодьях, куда были уложены тела убитых ночью. Почетное место занимало тело мужа зрелых лет, в полном вооружении и дорогущем гурганском кафтане. Вокруг него уложили лошадь, свинью, пса, петуха – принесли из захваченного селения. И девку – значит, не один Мамалай уцелел при разгроме. Он лишь молился, чтобы понадобился русам не как погребальная жертва для их вожака. Зачем ему на том свете старик? Заодно стало ясно, почему разгром был таким жестоким – русы мстили за гибель своего бия.

Но обошлось: две лодьи уже плыли вниз по Юлу, на них пылал огонь, бросая искры к самым ногам Великого Тэнгри, а Мамалай был все еще жив. Его даже покормили – дали лепешку, видно, из захваченных в селении, вчера он ел точно такие же. Жуть пробирала от мысли, что женщина, чьи руки лепешку пекли нынешним утром, наверняка уже мертва, но Мамалай ничего не ел, кажется, больше суток – вчера от тревоги кусок не лез в горло. Он охотно сжевал лепешку, и речная вода, которой запивал, казалась слаще меду. Он выжил, чудом перепрыгнул пропасть, куда рухнули разом сотни людей! И будет жить дальше! Сама эта мысль дарила блаженство, и воздух, насыщенный дымом с запахом горелой плоти с погребальных судов, освежал и бодрил. Хотелось вдыхать полной грудью, чувствуя, как ощущение жизни растекается по всем жилкам, как в молодости. А ведь мог бы сейчас валяться на земле как куль, и наглые жирные мухи заходили бы в его распоротое брюхо, будто к себе в ёрту…

Лепешку дали те двое, что нашли его в загоне. Другие русы над ними смеялись: дескать, хоть бы по девке приволокли, а то какой-то старик! Мамалай оказался единственным пленником, приведенным в русский стан: осторожно озираясь, он не видел нигде ни отроков, ни женщин. Похоже, полон им не требовался. Смутно помня, что его спрашивали о торговых путях, Мамалай надеялся, что его накопленные за много лет знания окажутся русам полезны, а ему спасут жизнь. Но даже если он и не пригодится этим людям, едва ли они зарубят его теперь, когда кровавая пелена уже не застит им глаза, рассуждал про себя Мамалай, стараясь быть тихим и незаметным. Может быть… наверное…

Горящие лодьи уже скрылись в темноте широкой реки – видно, затонули. Даже сейчас Мамалай с любопытством наблюдал столь непривычный погребальный обряд. Надо думать, русы боятся, что буртасы надругаются над погребением их вождя, если оно будет сделано на суше, вот и прячут его на речном дне.

У костра пели, и даже кто-то пустился в пляс. Видно, буртасские хижины обыскали, прежде чем поджечь, и где-то нашлись запасы пива и медовухи. Костров, шатров, лодий Мамалай видел великое