Все, знавшие Брюллова, отмечали яркую одаренность его и необычайную творческую активность. В 1839 году в письме к отцу другой замечательный художник А. Иванов давал такую характеристику Брюллову: «Его уму все доступно; он понимал своим живым умом, во всем участвовал пламенным сердцем… Он весь был страсть, он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди… Когда он, работал, то работал с таким увлечением, что изнемогал от умственного напряжения, не раз, проработав три-четыре часа с натуры, он бросал палитру, срывал с себя галстук и ложился на диван; голова его горела и нервная дрожь пробегала по всему телу. Взгляните же потом, над чем он трудился — и вас проймет такая же дрожь от поразительного совершенства исполнения».[230] Живой ум, необычайная творческая энергия, талант живописца — все это обусловило постоянный художественный поиск мастера, стремление писать по-своему, вырваться из жестких рамок академического искусства. Выдающиеся способности позволили ему еще в годы учения превосходно овладеть всеми навыками академической школы и глубоко их усвоить. Однако молодого художника увлекают новые веяния в искусстве, произведения литературного и живописного романтизма. Это увлечение укрепляется в период поездки в Италии. В письме брату он признается: «Первое, что я приобрел в вояже, есть то, что я уверился в ненужности манеры».[231] «Манер», то есть сумма универсальных приемов, годных для воплощения любых тем, была основой академической системы. Однако понять ненужность «манера» было легче, чем избавиться от привычных навыков. Дух классицизма будет еще долго сказываться на творчестве Брюллова, несмотря на стремление к новым художественным темам и формам.

В 1827 году Брюллов пишет такую картину, которая представляла вызов как академическому «манеру», так и идейным основам классицизма. Название ее — «Итальянский полдень» — звучит символически. Молодая итальянская крестьянка изображена художником в винограднике во время сбора плодов. Прекрасно передано ощущение жаркого летнего дня. Солнечные лучи, пронизав виноградную листву, зажгли прозрачном светом виноградную гроздь, расцветили одежду молодой женщины, мягко высветлили ее свежее лицо, прекрасные полные руки. Молодая итальянка в расцвете красоты и жизненных сил подобна грозди зрелого винограда, которую она держит, — полдень природы и человеческой жизни. Несмотря на высокие живописные достоинства, картина была плохо встречена в Петербурге. Как и следовало ожидать, были возмущены непривычной тематикой высшие художественные инстанции — Академия и общество поощрения художников, которое субсидировало поездку Брюллова. Неодобрительно отозвались о ней высший свет и пресса.

Но это не остановило творческих исканий молодого художника. Теперь его захватывает разработка темы, взятой из истории Рима. Посетив раскопки в Геркулануме и Помпеях, Брюллов был потрясен картиной их ужасной гибели. Постепенно созревает замысел нового полотна, посвященного изображению этого бедствия.

В течение двух лет, готовясь к написанию картины, художник погружался в изучение письменных источников и археологических материалов, делал множество эскизов, искал наиболее выразительное композиционное решение. К 1833 году работа над картиной была закончена.

В основу произведения художником была положена идея, характерная для романтизма, — противоборство людей жестоким силам природы. Решалась эта идея тоже в духе романтизма изображением массовой народной сцены (а не героя в окружении второстепенных персонажей, как это требовалось классицистической традицией), причем отношение к стихийному бедствию выражено через чувство, психологию отдельных людей. Однако трактовка сюжета содержит явные черты классицизма. Композиционно картина представляет ряд человеческих групп, объединенных общим ужасом перед извержением, но по-разному реагирующих на опасность: в то время как преданные дети пытаются с риском для собственной жизни спасти престарелых родителей, алчность побуждает других, забыв о человеческом долге, использовать панику для собственного обогащения. И в этом нравоучительном разделении добродетели и порока, а также в совершенной красоте и пластике объятых ужасом людей ощущается явное влияние классицистических канонов. Это было подмечено и наиболее наблюдательными современниками. Так, Н. В. Гоголь в статье, посвященной картине Брюллова, высоко оценив ее в целом «как светлое воскресение нашей живописи, пребывавшей долгое время в каком-то полулетаргическом состоянии», тем не менее в ряду прочих соображений замечает, что красота фигур, созданных художником, заглушает ужас их положения.[232] Влияние классицизма заметно и в колористическом решении картины, в освещении фигур переднего плана, в условной чистоте и яркости красок.

Однако для зрителей того времени сохранение привычных форм выражения, возможно, только усиливало впечатление от картины и изображенной на ней трагедии. Впервые показанное публике в Италии произведение Брюллова вызвало фурор. «Брюллова чествуют, как некогда чествовали разве Тициана и поэтов-лауреатов. За ним ходят толпой по улицам, его впускают даром в театры, для него не нужно паспортов на щепетильных границах крошечных итальянских княжеств, о нем говорят все газеты, ему посвящают сонеты, дамы итальянские и другие буквально рвут его на части».[233]

Такой же триумф ожидал художника и в России. Возвратившись после долгого отсутствия на Родину, Брюллов в 1835 году приезжает в Москву, где несколько месяцев проводит в кругу друзей, а в 1836 году направляется в Петербург. Здесь снова его ожидала торжественная встреча. Вот как описывает ее современник: «По приезде Брюллова в Петербург Академия подготовила своему дорогому вскормленнику встречу и торжество. Это было в 1836 году 11 июня. Величавые галереи, наполненные антиками, получили праздничный вид; казалось, сами статуи, игравшие важную роль в художественном образовании Брюллова, принимали участие в готовящемся торжестве. У входа помещались ученики, и часть их составляла оркестр и хор, приготовивший приветствие в стихах. Оркестр находился в конце залы. Все мы с нетерпением ожидали появления гениального человека. Наконец двери распахнулись — вошел Брюллов, окруженный маститыми представителями Академии и всеми ее членами — художниками. Запели приветствие: голоса и ноты, находившиеся в руках поющих, дрожали от сильного душевного волнения, но вскоре хор и оркестр слились в полную гармонию, которая завершилась громкими единодушными криками:

„Да здравствует Брюллов!“ Полковой оркестр загремел торжественным маршем, и все двинулись через анфиладу зал к обеденному, роскошно убранному столу, который располагался в той самой зале, где была помещена картина „Последнего дня Помпеи“».[234]