Герцог Лейхтенбергский никогда не делал широких публичных заявлений о том, что он считает претендентку княжной Анастасией, объясняя это тем, что те короткие встречи с настоящей великой княжной не дают ему права вынести сколько-нибудь обоснованное суждение. {70} Создается впечатление, что в глубине души он колебался между доводами за и против. {71} Один раз он признался своей дочери Наталье, что «в самой сокровенной глубине своего сознания» он не думает, что претендентка является Анастасией, но тут же смущенно добавил, что он «на девяносто пять процентов уверен», что она является великой княжной. {72} «Мой отец согласился принять фрау Чайковскую в замке Зееон, – писал Дмитрий Лейхтенбергский, – потому что, как он сказал нам: «Если она и есть великая княжна, это будет преступлением не помочь ей, а если она не является великой княжной, то я не совершу преступления, предоставив крышу над головой бедной, больной и подвергающейся преследованию женщине на то время, пока я провожу расследование по установлению ее личности». {73}

В России Пьер Жильяр, еще до того как он стал домашним учителем в семье императора, служил в качестве домашнего наставника у одного из родственников герцога Лейхтенбергского, и данное обстоятельство позволило ему познакомиться с семьей герцога; это же позволило ему обратиться к Георгию Лейхтенбергскому подчеркнуто откровенно. В 1928 году бывший домашний учитель навестил герцога в его замке и имел с ним продолжительную беседу об иске фрау Чайковской. Жильяру был оказан прием, который по его определению был проявлением «щедрости» и доброго сердца герцога, однако как только он попытался изложить факты, которые, как он полагал, являются доказательствами не в ее пользу, герцог Лейхтенбергский стал весьма нелюбезен по отношению к Жильяру. Если верить последнему, прощаясь, герцог отмел все доводы Жильяра, приведя доказательство, самое шаткое и недостоверное в любом деле, а именно: «Как вы можете довольствоваться утверждением, что она не является Анастасией Николаевной, – герцог прямо спросил у Жильяра, – если три ясновидца сказали нам, что это и есть Анастасия Николаевна?». {74}

Медиумы и ясновидцы, вселяющие надежду в изгнанных аристократов, исполненные благих намерений дамы, пытающиеся восстановить в памяти претендентки «забытые» иностранные языки, пристальные взоры, следящие за тем, правильно ли крестится гостья, – в такой обстановке проходили дни фрау Чайковской в Зееоне. Люди продолжали верить или, наоборот, отрицать ее право на княжеский титул, но, по мнению Фэйт Лейвингтон, одна вещь была совершенно ясна – никто не мог понять, как работает мозг фрау Чайковской. Она обладала «каким-то непонятным очарованием, чем-то, что привлекало к ней людей, несмотря на дурной характер» и «полное отсутствие чувства элементарной благодарности». {75} Сюда же нужно отнести и «донельзя высокую оценку собственной значимости» фрау Чайковской и ее «превыше всего поставленную и болезненную гордость». {76} Временами Лейвингтон находила претендентку человеком, приятным в общении; но вдруг, без какого-либо предупреждения, фрау Чайковская начинала кричать, злиться и капризничать, нарушая весь порядок жизни в доме. «Еще один день как будто прямо из “Чистилища» Данте”», – записала Лейвингтон в своем дневнике, после того как претендентка «в течение целого дня не хотела слушать ничьих увещеваний и завершила день пронзительными криками в приступе неистовой злобы». Хотя Лейвингтон жалела фрау Чайковскую, но, по ее словам, «ее невозможно любить по-настоящему, поскольку у нее нет ни того очарования, что покоряет душу, ни вообще какой-нибудь при-влекательности». {77} «Я знаю только одно, – пророчески добавила Лейвингтон, – кем бы она ни была или в каких бы обстоятельствах она ни находилась, ее тяжелый характер всегда будет приносить горе и боль всем, кто находится рядом с ней». {78}

12

Баварская зима 1927 года уступала дорогу весне, а фрау Чайковская по-прежнему сидела в уединении небольшой анфилады комнат на втором этаже замка Зееон. Прошло семь лет с тех пор, как она прыгнула в воды канала Ландвер, семь лет, наполненных бесконечными спорами по поводу языков и воспоминаний, а также по поводу шрамов и манеры поведения. Противоборствующие стороны перебрасывались исключающими друг друга утверждениями, а она продолжала оставаться загадкой, пусть и пострадавшей и скорее всего не великой княжной Анастасией.

А кроме того, эти годы были полны признаниями и обличениями, зачастую субъективными, в большинстве своем спорными и лишь в некоторых случаях заслуживающими внимания. Однако все это стало подтверждением права фрау Чайковской претендовать на исключительное положение среди претендентов на высокий титул. Родственники Анастасии Романовой и герцога Гессенского, а также бывшие придворные и слуги, знакомые и просто любопытные, друзья и противники – все они либо продолжали укоризненно качать головой по поводу женщины, которую они считали самозванкой, либо пылали гневом по поводу того, что великой княжне, которая чудесным способом спаслась от гибели, отказывают в признании ее законного имени. В стане противников фрау Чайковской была бывшая няня Маргарета Эдгар, которая последний раз видела Анастасию в 1905 году, когда той было четыре года, она отказалась признать права фрау Чайковской, посмотрев на фотографию претендентки в возрасте предположительно двадцати шести лет. Сюда же нужно отнести Маделин Занотти, главную камеристку императрицы Александры, а также Александра Конрада, который давал великой княжне Анастасии уроки музыки {1}. «Нет ни малейшего сходства, – утверждал Конрад, – с моей дорогой маленькой ученицей» {2}.

Если учесть, сколько времени прошло с тех пор и степень достоверности фотографии как источника информации, в особенности для свидетельства Эдгар, то такие суждения выглядели неубедительными. Не менее спорным были мнения Марии фон Гессе, вдовы бывшего коменданта императорских дворцов в Царском Селе, и ее дочери Дарьи, графини Голленштейн. Хотя ее отношения с великой княжной были скорее прохладными, Мария фон Гессе была непреклонна в своем стремлении отказать фрау Чайковской в ее претензиях на титул. «Я была поражена отсутствием какого-либо сходства ее вульгарной внешности и жестов с внешностью великой княжны Анастасии Николаевны, как впрочем и любого из членов семьи императора», – настаивала она. Она утверждала также, что у претендентки были слишком большие губы и рот, добавляя при этом, что последняя «носила туфли на высоком каблуке, а великая княжна Анастасия не могла этого из-за проблем, связанных со ступнями» {3}. Дарья была знакома со старшими великими княжнами, поскольку она вместе с ними посещала уроки танцев, и она показывала Фэйт Лейвингтон несколько писем, полученных ею от них. Однако, несмотря на свое мнение, она «не жила с великими княжнами под одной крышей» и не могла «считаться их настоящей подругой» {4}. Посетив претендентку в Зееоне, Дарья сказала Лейвингтон, что «не может найти ни малейшего сходства с настоящей Анастасией». Она упомянула несколько эпизодов из их детства, но заявила, что претендентка «абсолютно не продемонстрировала никаких признаков того, что они известны ей». «Это создание, – сказала она Лейвингтон, – смеется над нами, над тем, какие мы все простаки, это можно прочесть по ее глазам» {5}.

Князь Феликс Юсупов, который был всегда готов стать участником любой многообещающей авантюры, приехал в замок Зееон, чтобы высказать свое мнение о фрау Чайковской. Хотя он едва знал Анастасию, ведь его общение с ней ограничивалось несколькими встречами в Крыму и в ходе нечастого исполнения им обязанностей придворного. Но дело в том, что Юсупову уже довелось слышать много рассказов о претендентке, и он захотел увидеть эту загадочную женщину своими глазами. С ним приехал профессор Сергей Руднев, и он пошел к фрау Чайковской с целью убедить ее принять этого посетителя. По рассказам Юсупова Руднев быстро возвратился назад, говоря, что претендентка закричала, не скрывая волнения: «Феликс, Феликс! Какая радость видеть его снова! Я немедленно оденусь и спущусь вниз! А Ирина с ним?» По мнению Юсупова, «подобная радость по поводу встречи со мной выглядела несколько преувеличенной», однако он провел около тридцати минут, беседуя с ней. «Я говорил с ней на русском языке, но она отвечала мне на немецком и делала вид, что не слышит ни английского, ни французского языков, на которых я первоначально пытался говорить с нею». Она ответила на некоторые из его вопросов, в то время как на другие ответила молчанием – «делала вид, что не может их понять», как утверждал Юсупов. «Начиная с гибельного первого впечатления, – заявил князь, – мне стало ясно, что все это дело было спектаклем комедиантки, плохо играющей свою роль. Даже на расстоянии в ней не было ничего, что напоминало бы любую из великих княжон, ни по осанке, ни по внешнему виду» {6}.