Пили много и тяжело. Было поздно. Часа три. Опять возобновились речи. Тулумбаш поторопился ограничить продолжительность их пятью минутами; пили за все полки дивизии, за казаков, за дам, за командира корпуса, опять за дам, опять за славных северцев, за тулумбаша и за всех присутствующих. Пили до дна, чокались, и с песнями-здравицами:

– Хор наш поет припев любимый, и пусть вино льется рекой, к нам приехал наш родимый, Алексей Григорьевич дорогой. Пей до дна, пей до дна.

Стало опять шумно. К полковнику Д. подошли У. и Е. и начали его просить.

– Да нет же, поздно, господа!

Наконец не выдержал:

– Ну ладно!

* * *

Трубачи разместились в соседней комнате стоя. Их было человек пятнадцать, если не больше. Одеты с иголочки. Оказывается, спать тоже не ложились – разговлялись у себя; приглашению были рады, так как знали, что получат хорошо «на чай». Дирижировал трубачами фельдфебель, молодой франт, сухопарый, маленький, с тонко закрученными на концах усиками… Трубы были вычищены и сверкали… Заиграли полковой северский марш. Тулумбаш – северец. Большинство трубачей тоже северцы.

– Ура!

Затем Нижегородский, Тверской и казачий Хоперский.

Ура после каждого марша.

– Здоровье… полка!..

– Ура, ура, ура, ура!

Кричали отрывисто, сильно… Пир был шумный и веселье нарастало…

– Наурскую!

Трубачи заиграли лезгинку. Места было мало. Образовался круг. Размахивая огромными рукавами франтовской черкески, выскочил хорунжий Г. Обошел круг, смотря в землю, и остановился как раз против Евгении Валериановны. Он вызывал партнершу. Сначала смущалась, а потом пошла.

– Олсы! – вдруг дико закричал танцор; трубачи бешено отчеканивали отрывистую мелодию танца, и игривая Наурская ударила по нервам. Уплывала от черкеса дама, как лебедь белая, плавно и бесшумно, а он, удерживаемый, казалось, только ритмом музыки, порывисто и страстно настигал ее. Опять увернулась. Как хищная птица, взмахивал крыльями-рукавами черкески танцор; талия тонкая вот-вот переломится, а лицо сосредоточенное, – в нем застыла страсть и угроза… В такт музыке хлопали все: «таши, таши», и тем подогревали танцующих. Полковник Д. уже притоптывал па месте.

– Олсы! – кричали кавказцы, и казалось, уже плясало все: и пара в круге, и сам круг, и стены, и трубачи, и их трубы, и вся комната… Быстрым движением танцор уже стоял на скамейке, а через мгновение одним носком мягкого сапога – на столе, еще украшенном вином, посудой и цветами… Стройный и легкий, как серна, он был уже по другую сторону стола, и, казалось, летал по комнате… Не более минуты. Таким же ловким и бесшумным движением он перелетел через стол и, уже с двумя кинжалами в руках, настигал свою даму. А она опять увернулась, опять ушла… уплыла дальше… Он в горе. Кинжалы у висков и, кажется, вот-вот острие их обагрится кровью… Трубачи ускорили темп… и уже тонкую и холодную сталь кинжалов держат зубы черкеса. Губы плотно сжаты. Кинжалы большие. Один – простой, черный, а другой с золотою насечкою и узорами; каким-то чудом кинжалы держатся во рту… Пара плывет перед глазами участников пирушки, а в руке у танцора уже большой блестящий револьвер и, кажется, только ритм музыки мешает прервать танец, и черкес ничего не может сделать иного, как двигаться, весь во власти этого ритма… И вдруг выстрелы: бум, бац… четыре, пять и, – никакой паники, а только уже он один в кругу, согнулся весь и бешено стреляет в пол, стремясь попасть между ног.

Дама ушла из круга, а он, стоя на одном колене, благодарит и целует руку ей под гром аплодисментов и крики:

– Браво!

* * *

Вероятно, был пятый час утра. Все потеряли представление о времени. Дамы давно ушли. Часть гостей тоже ушла, и оставались еще только самые беспокойные и ненасытные вином. Я тоже оставался; выпил много и горячо спорил. Спорил со всеми, а когда со мной не соглашались, обижался. Меня возмущал Д. – пил больше меня, а не пьянел. Раздражал корнет Е; он должен был давно уже по моим расчетам уйти, а вместо этого сидел в расстегнутом френче и разводил теорию о победном конце войны. Не помню, как это случилось, но я обиделся и решил уйти. Обиделся на тулумбаша, на Е., на всех, кто оставался. Мне хотелось как можно скорее уйти. В комнате, где пировали, каждый был занят самим собой, и моего ухода сразу не заметили. Я разыскал полушубок и вышел за дверь. Было холодно и темно. Однако небо было звездное, и стало значительно теплее, чем накануне вечером в горах. Пошел куда глаза глядят. Быстро обогнул несколько кривых узеньких переулков и очутился за городом. Сколько времени прошло – не знаю, но было еще совсем темно, и я находился в открытом поле. Звезды были бледны. Под ногами твердая земля, иногда в небольших лужицах лопался лед, а в общем, идти было тепло, – даже жарко.

Я услыхал конский топот, голоса и сразу почувствовал обостренным чутьем, что это ищут меня. Я еще ненавидел их всех и ни за что не хотел сдаться. Они были враги. Искал места, куда спрятаться; увидал глубокую яму – несколько саженей в диаметре. Стал спускаться. Легко. Засел на дне и думаю – где же это я? Яма была сырая, на дне немного воды, но были и камни; можно было сидеть.

Я был на дне одной из ям старого заброшенного водопровода; ясно услыхал, как меня зовут. Называли по имени и отчеству, титуловали, но я не отзывался. Твердо решил в пьяном безумии, что это – враги, неприятель, и что я ни за что им не сдамся. – Собственно, их всех нужно перестрелять, но у меня только маленький револьвер в шесть зарядов, а их много.

Я выждал, пока голоса затихли, а потом выбрался на поверхность.

* * *

Звезд почти не было. Чуть-чуть посветлело. Я был в поле один. Вероятно, я пошел в сторону, противоположную от города, стало уже светло, а я все шел и никакого жилья не видел. Шел без дороги и без цели, и только когда появилось солнце, вдруг стал обдумывать мое положение. Хмель стал проходить: я почувствовал несказанную красоту утра. Была зима, но воздух был так прозрачен, что горные цепи были видны с двух сторон. Я находился в огромной долине, в широком коридоре, в несколько десятков верст в ширину. Солнце уже играло на ослепительно белых вершинах горных цепей, а внизу, у моих ног, – густая и мокрая трава, покрывающая берега извилистой незамерзшей речки. Был декабрь, но над лугами и речкой стаями носились дикие утки. Мое появление пугало уток, и, тяжело поднимаясь, они снимались с мест, невысоко летя над землей. Я выжидал, пока они будут над моей головой, и боевыми патронами стрелял в гущу перепуганных птиц. Иногда слышен был отдаленный лай собак из окрестных деревень. Я старался обходить их, так как был далеко от проезжей дороги и в незнакомом месте. Ведь была война. Мне казалось, что нужно идти на восток. Я так и делал. В одном месте пришлось искать брода; не без труда, но нашел. Брод был глубокий. По грудь. Конечно, при свете дня я мог бы вернуться и идти в город, но утро было так чудесно, а обратно возвращаться не хотелось. Было уже около часу дня, когда я подходил к Г.