Где собирались?

Таким образом, селяне и горожане составляли плотную, с более-менее устойчивой структурой, сеть. Я уже упоминал, что нам крайне сложно установить их общую численность и нарисовать эволюционную кривую населения. Гораздо проще рассматривать ячейки этой сетки с близкого расстояния. У нас есть списки держателей или податных, иногда содержащие их имена и предоставляющие о них экономические и профессиональные данные; но все равно приходится ограничиваться оценочными суждениями и усредненными выводами: мотивы отчета, компетенция писца, умалчивание о детях и женщинах, территориальная площадь переписи, размеры «очага», выбранные переписчиком, ставят немало ловушек на пути исследователя. И, конечно, поздние хронологические рамки – как правило, XIII век самое раннее – мешают найти примеры для сравнительного анализа. Все это побуждает меня прибегнуть к упрощению. В зонах объединенных деревень уже предпринимались попытки подсчитать население, например во Франции, Пикардии, Нормандии, Фландрии, Оверни, Савойе, Провансе; археологические раскопки позволили ознакомиться со структурой жилых помещений. Цифры от 50 до 200 душ на площадь в 2–4 гектара дают правдоподобную плотность населения, учитывая пространства, остававшиеся «сельскими». Напротив, городские цифры удивляют. С одной стороны, площадь построек, садов или примыкающих к зданиям «садиков» смехотворно мала, по крайней мере с точки зрения современного человека; но площадь даже самых крупных из этих городов, таких, как Париж, Милан и Кельн, не превышала 500–600 гектаров. В силу скученности зданий с несколькими этажами, оставлявших мало свободного пространства, численность населения была пропорционально большой; около 1300 года минимум 4000–6000 человек в средних городах, 15 000 – 30 000 человек в большинстве крупных городов, которых насчитывалось около пятидесяти в Западной Европе, от 50 000 до 100 000 человек в густонаселенных метрополиях: Лондоне, Милане, Кельне, Тулузе, Генте, Флоренции, возможно, Барселоне и Венеции. В таком монстре, как Париж, с населением свыше 200 000 человек, на один гектар приходилось от 600 до 2000 жителей. Учитывая условия гигиены, безопасности, циркуляции, снабжения, сложившиеся в ту эпоху, повседневную жизнь в городах с трудом можно считать приемлемой. Еще до Вийона и Рютбефа песни, фаблио и даже иконография полны свидетельств о «криках и тесноте» Парижа. В этой вечной сумятице и толкотне где могли встретиться монах, когда он выходил за пределы своего клуатра, юная девушка – своего сада, рыцарь – залы своего замка, эшевен – своего особняка?

Прежде всего на улице, ведь, как упоминалось выше, дома, поделенные на маленькие каморки, тесные и плохо проветриваемые, даже в зимнее время использовались только для ночлега. Да, конечно, специалисты по истории городов могут восторгаться площадями итальянских синьорий, окаймленных муниципальными дворцами, папертями церквей в городах Франции и других стран, дозорными башенками с балконами, откуда эшевены обращались к горожанам, перекрестками, где братья минориты, взобравшись на перекрестье придорожного распятия или позорного столба, своими проповедями будоражили толпу. Все, что сохранилось от этого городского декора – дворцы, особняки, фонтаны, величественные башни, – и поныне приводит в восторг доверчивых туристов и дает пищу для мечтаний влюбленным в легенду о золотом средневековье. Что было бы, если б они заглянули немного дальше, туда, где жил простой народ, «тощий люд», «община», Armen Leute, «бедняки», «простецы», simplices, и прочее население города, и увидели бы тесные улочки, шириной самое большее от шести до десяти метров, с желобом посередине, куда стекали сточные воды и бытовые отходы; в Северной Европе эти улицы редко мостили, Кто не знает анекдота про короля Филиппа Августа, который упал в обморок, вдохнув уличные испарения парижского Сите? Из окон с верхних этажей, нависавших над улицей, прямо на середину прохода выплескивали нечистоты и отбросы; одна лишь боковая часть улицы, находившаяся под навесами, была вне досягаемости этих помоев, и обычно ее уступали женщинам, если они там появлялись; для того, чтобы очищать улицы от отбросов, заводили собак и даже бродячих свиней, как рассказывает аббат Сугерий, а он надежный свидетель; и только в XIV веке мусорщики стали убирать эти отходы. Бочки, поленницы, свары домохозяев, телеги, влекомые ослами, или ручные тачки, несколько всадников, цепи, вечером перегораживавшие улицы во имя слабой надежды обезопасить жителей, тусклый огонь, слабо мерцавший в нишах некоторых домов, грязь, вонь – и вдобавок к этому куча бессмысленных распоряжений и указов, призванных обеспечить покой и удобство горожанам. Конечно, такая «романтичная» картина несколько преувеличена. Во-первых, следы античного урбанизма все же сохранялись то здесь, то там, и он постепенно начинал возрождаться; во-вторых, представленная картина скорее верна в отношении кварталов, где жили «работяги» – представители грубых ремесел, ученики и мастера «неблагородных» профессий, мясники, кожевники, холодные сапожники, дубильщики, кузнецы и плотники; память о них сохранилась в названии некоторых наших улиц. Но, невзирая на все свое высокомерие, горожане все же не могли отделаться от мысли, что в деревне живется лучше, чем у них в городе.

Итак, встречаться и беседовать на улице было не лучшим выходом. Стоило выбрать местечко попросторнее. Люди, жившие в эпоху античности, это прекрасно понимали: их просторные термы одновременно служили местом для занятий спортом, омовений, местом, где обменивались соображениями и деньгами. Когда римляне собирались урбанизировать только что завоеванную страну, которая казалось им чересчур сельской – а, следовательно, все еще не готовой подчиняться, – они сначала основывали военный лагерь, затем арену для зрелищ и, наконец, термы, чтобы привлечь туда толпы покоренного населения. Археологи часто находят следы этих «агрогородов»; многим из них было суждено прийти в упадок, но другие, без сомнения, либо занимавшие удобное место, либо разбитые на местах древних святилищ, процветали в ранге «колоний» или даже «сите». Хоть средневековые власти и не предпринимали сходных мер, они все же позволяли расширяться (иногда даже преднамеренно) зонам, свободным от застройки (non aedificandi), как говорят наши эдилы. Что касается фонтанов, то, поскольку нередко они были устроены по инициативе правителей или эшевенов, представляли собой символ городской или даже королевской власти; именно вокруг этих водоемов можно было увидеть беседовавших меж собой женщин, как и в деревне у источника. Рынок, иногда гигантских размеров, как в Италии или Нидерландах, был еще одним местом для самых разнообразных обменов, где под бдительным оком присяжных сержантов людям давали свериться с эталонами, предназначенными для измерения жидких или сыпучих тел, дабы товары можно было отмерить, взвесить и оценить надлежащим образом; там размещались лавки для покупателей и таверны – площадки для заключения сделок и лобное место. Над всем этим возвышались тумбы или помосты, с которых вещали глашатаи, францисканцы, впадавшие в революционный транс, или доминиканцы, проповедовавшие мир и согласие и порицавшие торговлю, это «нечестивое занятие», по словам Фомы Аквинского. Если город вырастал до уровня международной ярмарки, как то было в Шампани, Ломбардии, Брабанте, Англии или вдоль Рейна, рынок становился его сердцем, даже если купля-продажа проходила и за пределами городских стен. В деревне рынок выглядел более скромно; часто торг вели на еще поросшей травой площади (английском green, аквитанском couderc, нормандском baile), изначально служившей выгоном для скота, а затем превратившейся в место собрания селян, которые предпочитали встречаться там, нежели в приходской церкви или соседнем атриуме. В этом месте воздвигали крест, а у его подножия или рядом – каменную плиту, с которой местный сеньор оглашал приговоры.