Меня вновь понесло куда-то в сторону, но ведь невыносимо скучен был бы подробный рассказ о том, как я с помощью нехитрого инвентаря вгрызался в подоплеку моей долины, в ее почву, то жирную, словно плодородный чернозем, то сухую, столь неподатливую, что ее приходилось долбить кайлом (оно тоже оказалось под рукой). Притом не скажу, что было много полезных, интересных или поучительных находок: кроме костей и всевозможных руин (люди, как знаешь, так и норовят расколошматить все созданное предками; однако не в крошку, а все ж сохранив руины, столь привлекательные для туристов) лишь очень редкие блестки гениальных, но уже не актуальных прозрений. Что ж удивляться, коль это именно прошлое, от которого я решительно отрекся? Столь совершенно прошлое, что из него никак не вылепить будущего. Это уж ты мне поверь, знаю, о чем говорю.

Так я день за днем мучительно рылся в подоплеке, – там, будто сгнившие корни, ветвились былые взаимосвязи или, может быть, древние страхи, пробиваясь сквозь культурные слои – останки истории человечества, – пока не достиг самого дна, где залегала прочнейшая основа мироздания, которая тверже базальта. Так я еще в детстве и представлял себе самый край тогда еще не скривленного мира: жесткий предел всему – и времени, и пространству. [На полях: «Почему бы нет? Полная беспредельность еще куда парадоксальней и фантастичней!» И ниже: «Если б коренной базальт или, возможно, гранит не был столь тверд, мы б его давно протерли своими крутыми лбами, – то есть потугами горделивой, самоуверенной мысли, – до черной дыры, куда б, наверно, утек до последней капли весь смысл мирозданья».] Как минеролог-любитель ты меня спросишь, на что походил этот «базальт». Разумеется, ни на один из земных минералов, поскольку в нем угадывалась полная надежность, – уж его, не то что не пробить кайлом, не сокрушить даже и ядерным взрывом, и туда не вникнуть даже самой изощренной, пытливой мыслью. Этот вселенский принцип залегал, – будто всеобщее содержание – глубже людских заблуждений, – немой, ибо глубже и слов тоже, он казался надежнейшим обетованием. На этакой первооснове можно было возвести здание любого размаха. Над гигантской ямой до самого дна вселенной по утрам, когда моя долина, пустынная из края в край, была соблазнительна, как лишь проснувшаяся нагая красавица, курился густой туман, будто в этом котле варились самые чистые помыслы. То был радостный час почти полного затишья, когда в скудных травах тихонько свиристели вещие птицы и они [нрзб].

Теперь следовал этап более творческий: осуществить в материале проект моего дома, – это все ж не воздушный замок! – его точно вписать в уже наперед размеченное пространство, чтобы там не осталось каких-либо темных углов, где б могли угнездиться сомненья. С материалом проблем не было: моя местность буквально усеяна камнями, что за всю историю человечества отвергли нерачительные строители. Тут и огромные валуны, покрытые плесенью предрассудков, и мелкие камешки частных истин, которые бывают дороже золота. За долгие годы, – бывало, века и даже тысячелетия, – своей невостребованности, надо сказать, они порядком обомшели и будто б одичали, – напоминали какие-то бессмысленные глыбы, а голос истины сквозь их кору доносился едва слышно. Их следовало очистить ото мха заблуждений, обработать, а затем пригнать один к другому, чтоб сквозь дырявые стены не веяло стужей мирового пространства. Имею в виду, что частные истины иногда противоречат друг другу, а эти замшелые глыбы чересчур [нрзб] да и не все эти глыбы оказались пригодны, надо было отринуть «пустую породу». А это не так-то просто, ибо, случалось, что в какой-нибудь тяжеловесной догме таилась золотая прожилка и

[Строка зачеркнута.]

как именно что упорный червь – не земляной, конечно, и, разумеется, не могильный, – своим шершавым брюхом, я век за веком шлифовал каменья. Вот уж грязный труд: из моего насквозь протертого брюшка сочилась нутряная слизь, так что я, не то чтобы эстет, но просто личность брезгливая, и себе самому делался отвратителен. Вообще-то была возможность построить дом из кирпичей: на окраине моего пространства все еще пыхтел кирпичный заводик, застрявший в самых глубинах коллективной памяти со времен фараонов. Но я уже предпочел смыслы дикие обработанным и спрессованным в однообразные брикеты какими-нибудь греческими любомудрами, на которых и зиждется это обгаженное мироздание.

По истеченью веков, когда и этот мой труд был закончен, оставалось собрать в одном месте все эти там и сям разбросанные камни. Но как, коль пространство моего творчества абсолютно не техногенно? Ручных-то приспособлений, вроде простой деревянной тачки, даже чересчур много, однако не добыть ни трейлера, ни даже дрезины. Чтоб вгрызаться в подоплеку и шлифовать истины у меня все ж был некий интеллектуальный и духовный навык. Тягать же на своем горбу эти разномастные истины, чтоб их сложить в кучу, – труд столь же непосильный, сколь и тупой. Я б даже сказал: нечеловеческий, – ибо на нем надорвалось бессчетное множество разного рода энтузиастов. Вот здесь пока и поставлю точку, друг мой, чтоб передохнуть и набрать воздуха.

[Без подписи, и приписка в конце: «У меня мелькнула мысль, что Дом можно было б сотворить попросту из бумаги, которая все ж физически полегче ментальных глыб, – еще вспомним, что рукописные сочинения Платона и Аристотеля оказались долговечней Парфенона. Однако бумага пожароопасна: из-за клочка исписанной бумаги, бывало, разгорался мировой пожар».]

Прости, друг мой, если пауза чуть затянулась. Наверняка помнишь всегдашние запинки и заминки моей жизни. К тому ж, дабы изречь что-то воистину значительное, следует изрядно запастись воздухом, поскольку [нрзб] да и время от времени надо, сделав паузу, чутко прислушаться к жизни, в которой – ты знаешь – я не слишком уверен. Вдруг да выкинет какой-нибудь необычный, нелепый или вовсе шутовской фортель. Не знаю, у кого как, но моя-то жизнь не всегда надежна, – часто бывало, что иду по прямой из пункта А в пункт Б, а там уже стоит совсем другая буква, и в результате получается, вовсе не то, что [нрзб] тебе может казаться, что я неуклонно погружаюсь в безумье. Это ложное чувство: мысль моя ясна, как никогда прежде, но столь полноводна, что любые словосочетанья – лишь только зыбь, взбурлившая на ее могучем гребне. Правда, с годами у меня обнаружилась, что ли, какая-то рассредоточенность сознанья: цель я, как и прежде, не упускаю из вида, но вот самого себя иногда кажется, теряю средь [нрзб]. А тебе – чем дальше, тем больше может казаться, что от некоторой все же ясности я сползаю к полной невнятице, что ты припишешь моему когда-то поставленному, но безусловно ложному диагнозу. Это естественно, ибо я постепенно овладеваю языком высших понятий, который тебе никогда…

[Начало строки размыто] и все-таки нашел помощника – странное существо, напоминавшее ассирийского быка. Видимо, один из ублюдков человеческой фантазии, изгоняемых из кичащегося своим здравомыслием мира в ему (миру) запредельные пространства вроде моего, – как домовому теперь находится место лишь за печной вьюшкой. Этот бычара, однако, не скажу, что был трачен временем, – видимо, поскольку не книжного, а мифологического происхожденья. Напротив, мускулист, даже величав, и смердел самым натуральным скотским запахом. Он был крылат, хотя его крылья все же недостаточные, чтоб оторвать от земли эдакую тушу, – скорей, как амбиция, а не истинная возможность полета. Лицо ж у него человечье, бородатое, с довольно-таки тупым, самодовольным выражением. Такое вот эклектичное, маргинальное существо, – то ли Божья тварь, то ль коллективный фантазм. Не думаю, что продукт эволюции, вероятно, следствие какого-то противоестественного мезальянса, – вспомни прецедент с Пасифаей.