Я заказал ему еды. Много. Не смог отпустить просто так. Я дал ему денег, но Женя только покачал головой:

— Не надо. Еду возьму, еда — это хорошо. А денег не надо. Слишком велик соблазн, а я не хочу назад, иначе всё зря. Немного возьму в долг, — берёт он пару купюр, — кошек кормить Ираидиных да в больницу мотаться. Вишь, скандалили годами, а теперь вроде не чужая. Жалко её.

Мы обнимаемся на прощанье. Крепко, отчаянно. Я чувствую: ему нужна поддержка. Иву Женя тоже обнимает, но бережно, осторожно, словно боится сломать. Он знает о её особенности. Может, знает намного больше, чем я, и это отзывается болью.

Ива для меня загадка. И близкая, и далёкая. И родная, и чужая. Я почти ничего не знаю о ней. Впрочем, и она почти ничего — обо мне. Только слухи да сплетни. И я пока не уверен, что готов открыться. Слишком долго я ненавидел женщин и видел в них только грех, порок, корыстность. Не доверял никому, кроме матери. Да и то с натяжкой.

Я жду результата Самохинских откровений: теперь я почти уверен, что это так.

— Это видео, — сказал мне Алабай. — Восстановим всё, что можно. Немного времени понадобится. Так что хорошие новости, Андрей.

Ждать я умею. Главное — результат.

— Устала? — спрашиваю бледную Иву.

Я бы спрятал её от мира и людей. Заслонил собой. Такой хрупкой она кажется, почти прозрачной. Словно высосал этот день из неё все силы, и сейчас она держится лишь на собственном упрямстве.

— Немного, — прикрывает она глаза и кладёт голову на изголовье сиденья. — День откровений сегодня. Ираида сказала, что моя мать жива.

Я молчу, потому что ничего не знаю о ней. Я и не задумывался о её родне. Почти не спрашивал. Знал лишь, что её воспитывала бабушка.

— Расскажи, если хочешь, — роняю слова осторожно, чтобы не спугнуть и не оттолкнуть. Я не понимаю сейчас, что роится в её голове. Какие мысли одолевают.

— Это сложно, — вздыхает Ива. — Я всегда считала, что у меня нет родителей. Есть бабушка. Мать умерла — так она мне сказала. Зачем? Не хотела делиться? Не могла просить свою дочь? Мне казалось, я её знаю — свою бабушку. Сейчас думаю: нет, ничего я не знала. Она управляла моей жизнью. Решала за меня, что знать, а что утаить. Что нужно, а что — долой. Я подчинялась. И не бунтовала. Ни разу. Мне в голову такое не приходило. А потом одно за другим полезло: то отец у меня был и знал, что я существую, то мать жива. Она же точно знает обо мне. Бабушки нет уже год. Она забыла? Не вспоминает? У неё, возможно, есть другие дети. А я — ошибка молодости. Но можно ли о таком забыть? Стереть воспоминания? Стать равнодушной? Безразличной?

В её голосе нет горечи, но много искреннего непонимания и, наверное, есть боль. Чистая, без примесей.

— Я не могу ответить на твои вопросы, Ива, — она уже давно молчит, но я вижу: думает о том, что сказала вслух. — К тому же, я мужчина. Мы… по-другому немного смотрим на мир. Грубее, прямолинейнее, примитивнее, возможно. Я не буду говорить за всех. Скажу лишь за себя: я бы никогда не смог забыть, что у меня есть ребёнок. И не знаю, смог бы смириться с тем, что мой ребёнок находится где-то там, а я не есть частью его жизни. Если бы Лида забрала Илью, я бы всё равно требовал, чтобы сын знал отца.

— Но она не забрала? — Ива немного оживляется, поворачивает голову.

Это не та тема, на которую мне бы хотелось говорить. Но скрывать правду мне не хочется. Самое страшное — до сих пор болит. Как дупло давно разрушенного зуба. Молчало годами, но стоило острой иглой там поковыряться — и мозг пронзает жуткая боль.

— Нет. Ей было не до этого.

Ива больше не спрашивает. Может, видит, как я сжимаю губы, чтобы ничего не ляпнуть лишнего. Это будут ненужные эмоции, застарелая боль, что, оказывается, никуда не делась. Незачем это ей. Она не заслужила бумеранга былых отношений, что давно канули в прошлом.

Постепенно я успокаиваюсь. Дышу ровнее. Слишком много всего всплывает брюхом кверху. Я думал, давно избавился от дохлой рыбы. Оказывается, это не так.

— Андрей… — я слышу в Ивином голосе вопрос. Но она не решается его задать. Боится меня? Я настолько страшный?

— Спрашивай, — выдыхаю, понимая, что это будет продолжение неприятного для меня разговора.

— Что с ней случилось? С матерью Ильи?

— Да ничего, собственно, — пожимаю плечами. — Ей захотелось другой жизни. Ей было скучно. Со мной… не очень весело, если ты успела заметить. Я не галантен. Не умею вести светских бесед и развлекать дам. В семье строг. Её это тяготило. Впрочем, как и вторую жену. Но во втором браке я не питал лишних иллюзий. Там было намного проще. Кристине хотелось денег. Я женился исключительно ради ребёнка. Это было честнее. Я не ждал чудес. И они не случились.

— Она жива? — вот что, оказывается, её волнует на самом деле. А не экскурс в мою неудавшуюся дважды семейную жизнь.

— Кто? — уточняю. Мне даже интересно, о чём спросит Ива. Немного забавно. Хочется улыбнуться, хотя это не то, что вызывает положительные эмоции.

Ива судорожно вздыхает, качает головой, затихает. Слова так и остаются не произнесёнными. Трусиха моя. Робкая девочка. Белокурый ангел нерешительный. Я бы не хотел, чтобы она меня боялась или страшилась.

— Если ты о Лидии, первой жене, то да. Лида жива. Если о Кристине, второй жене, то нет. Она погибла.

Ещё один судорожный вздох. Я вижу, как Ива неловко ёрзает на сиденье.

— Люди убеждены, что ты чёрный вдовец, — боже, она смелее, чем я думал. Наконец-то я даю улыбке прорваться. Она касается лишь уголков моих губ и глаз, что внимательно следят за дорогой. Я всегда вожу машину осторожно и правильно. Скучно и предсказуемо. Не лихачу и соблюдаю все правила дорожного движения. Это даёт шанс жить дольше. Я им пользуюсь.

— Кто я такой, чтобы запрещать людям так думать? Они сами домысливают то, что не было сказано. Хотя, наверное, отвечая на вопрос, кому-то из них я мог сказать, что мои жёны умерли. Даже наверняка я так и сделал.

— Но зачем? — Ива удивлена и огорчена. Какое живое, настоящее у неё лицо. Она снова напоминает мне Катю — непосредственностью и чистотой.

— Я не люблю, когда копаются в моей жизни.

— Извини, — закусывает она нижнюю губу. Замыкается на миг. Уходит в свою раковину.

— Тебя это не касается, Ива. Если бы я не хотел, то не стал бы разговаривать. Я не хочу казаться лучше, чем есть. Чтобы не рождать лишних иллюзий. Не хочу лгать, быть рыцарем. Я скучный, мрачный. Наверное, сухарь.

— Не наговаривай на себя, пожалуйста, — касается она пальцами моей щеки, и я теряю контроль.

Останавливаю машину. Целую её жадно. Со всем отчаянием и исступлением. Со всеми невысказанными чувствами, что бурлят во мне, ищут выхода, но пока я не могу позволить им вырваться наружу.