— Мы еще не решили, что будем делать дальше, — говорит он. — Но мы решим.

Все кричат, как на уличном митинге: жандармы в башне спорят между собой, переделанные доказывают что-то переделанным, укладчики, механики, проходчики — все бранятся. Из орудийной башни доносятся звуки: там над чем-то работают. Забастовщики наблюдают из-за баррикад. Луна в небе расколота на две почти ровные половины: темную и светлую. Она убывает. При лунном свете, а также в лучах прожекторов и фосфорном свечении заклятий мужчины и женщины вечного поезда собираются на сходку.

— Мы не можем просто ждать, — говорит Толстоног. — Люди уже бегут. Одни боги знают, сколько жандармов сбежало — лошадей почти не осталось. Дрезин тоже. А ведь это не просто надсмотрщики убегают, Узман. Мы должны принудить их сдаться.

— Зачем? — открывает рот Анн-Гари; тварь внутри Иуды начинает шевелиться. — Зачем нам это? Чего ты хочешь от них, хавер? Они ничего не могут нам дать. Сейчас они просто напуганы, потому и сидят в башне, но когда им придется выбрасывать дерьмо наружу, вот тогда они и откроют пальбу.

Эти четверо говорят на повышенных тонах. Толпа медленно поворачивается к ним.

— Нам надо выдвинуть требования, — говорит Толстоног. — Они приведут подкрепление. К тому времени наши требования должны быть готовы.

Вмешивается Шон:

— Какие требования? Освободить проклятых переделанных? Никогда этого не будет. Признать новые гильдии? Чего именно мы хотим?

— Надо придумать, — отвечает Толстоног. — Надо послать в Нью-Кробюзон своих гонцов, пусть они поговорят с тамошними гильдиями и выработают совместные требования. Если мы сможем заручиться их поддержкой…

— Ты бредишь. Разве они пойдут на это? Ради нас? Нет, нам самим надо взять ситуацию в свои руки. Отныне это все наше, — говорит Узман.

Раздаются свист и проклятия в адрес переделанных. Анн-Гари кричит; она так взволнована, что ее загадочный акцент снова становится заметен.

— Заткнись, — говорит она оратору. — Не проклинай переделанных, сам от этого лучше не станешь. Зачем мы здесь? Вы дрались. А вы, — она оборачивается к проходчикам, — забастовали. Из-за нас. — (Сопровождающие ее проститутки кивают.) — Но почему вы дрались с жандармами? Потому что они, вот эти самые переделанные, не сорвали вашу забастовку. Не сорвали. Ради вас они выдержали побои. Ради того, чтобы ваша забастовка продолжалась. И ради нас. Ради меня.

Анн-Гари протягивает руку к Узману, хватает его и притягивает к себе; тот молча, хотя и удивленно, поддается. Девушка целует его прямо в рот. Он переделанный, это небывалое нарушение приличий. Все вокруг возмущены, шокированы, но Анн-Гари кричит во весь голос:

— Переделанные забастовали ради нас, чтобы вас не сломили. Мы бастовали против вас, а вы — против нас, но переделанные — они за всех нас, дураков. И вы это знаете. Вы сражались за них. А теперь их же презираете? Это они спасли вашу чертову забастовку, да и нашу тоже, хотя мы и бастовали друг против друга. — И она снова целует Узмана; одни проститутки в ужасе, другие в восхищении. — Говорю вам, если кто-нибудь и заслуживает службы в кредит, то это чертовы переделанные.

Ближайшие к Ани-Гари и самые воинственные проститутки нарочито стараются прикоснуться к Узману.

— Мы должны заручиться поддержкой, — кричит Толстоног.

Но его никто не слушает. Все слушают Анн-Гари. Иуда делает из пыли голема.

Уже глубокая ночь, но почти никто не спит. Голем Иуды выше его самого, его скрепляют масло и грязная вода. Старик, объявивший себя пророком паука, стоит за спиной Анн-Гари и выкрикивает какие-то туманные похвалы ей, пока девушка спорит с Толстоногом.

Со стороны поезда к ним приближается жандарм, размахивая белым флагом.

— Они хотят поговорить, — говорит женщина на хитиновых колесах.

— Подождите, — кричит он на ходу. — Мы хотим покончить со всем этим. Хватит взаимных обвинений. Мы замолвим за вас слово перед ТЖТ, выбьем у них денег. Никто не останется внакладе. И с вами, переделанные, мы можем договориться. Может, вам скостят срок. Мы обо всем договоримся. У нас масса возможностей.

Радостный гнев освещает лицо Анн-Гари. Парламентер шарахается от нее, но та устремляется мимо него к поезду, а за ней мчатся переделанные, Толстоног, Узман и Иуда, который на ходу шлепает своего голема по заду, точно младенца, и тот, разбуженный заклятием, мчится за ним. Те, кто видит голема, от изумления разевают рты.

Толстоног кричит Анн-Гари:

— Постой, подожди, куда ты? Подожди же!

Узман тоже что-то кричит, но, пока осаждающие поезд переделанные прячутся за частоколом, Анн-Гари останавливается прямо перед башней. В руках у нее ружье.

Узман с Толстоногом кричат на девушку, но она продолжает шагать по ничейной земле перед поездом. Только голем Иуды следует за ней. Башенное орудие поворачивается к Анн-Гари. Она неловко вскидывает ружье. Кроме фигуры из масла и грязи, возле нее никого нет.

— Никаких сделок с вами, ублюдки, — кричит она и спускает курок, невзирая на то что пули не могут пробить броню.

Гремит выстрел, переделанные бросаются к ней на выручку, с башни доносится голос капитана, он что-то приказывает своим людям: Иуде не разобрать, это «Не стрелять» или «Огонь!». Он велит голему прикрыть собой Анн-Гари, и тут же раздается одиночный выстрел, а следом начинается целая ружейная канонада.

Все, кроме голема и Анн-Гари, бросаются на землю, повсюду крики и кровь. Выстрелы прекращаются. Трое валяются на земле. Остальные, в основном переделанные, но и нормальные тоже, зовут на помощь. Анн-Гари молчит. Плотная субстанция голема изрешечена пулями.

— Нет, нет, нет, — кричит капитан. — Я не…

Но переделанные не ждут. Они кричат. Кто-то оттаскивает Анн-Гари назад. Иуда видит ее лицо, на нем улыбка, и он чувствует, что улыбается сам.

Начинается маленькая война.

— Что ты делаешь? — визжит Толстоног на Анн-Гари, но его вопрос уже не имеет смысла.

Жандармы, вольнонаемные, проститутки и переделанные вступают в общую потасовку, но понемногу дело проясняется: с одной стороны — переделанные и их друзья, с другой — жандармы и все, кто не приемлет неистового восторга освобожденных. Иуде страшно, но он ни на миг не жалеет о рождении этого буйного ребенка.

Переделанные атакуют башню, вооружившись мушкетами, самодельными бомбардами и собственными конечностями-молотами. Они обстреливают башню камнями и кусками рельсов, которые со звоном отскакивают от брони. Рядом с Иудой — человек с наростом из клешней краба на подбородке; внезапно он падает, сраженный пулей жандарма. Иуда отправляет своего голема в обход башни, и земляная плоть того крошится от пуль.

Он не слышит выстрела тяжелого орудия у себя над головой. Просто перевернутая двуколка, между колесами которой залегли люди, вдруг становится огненным столбом, из которого во все стороны летят острые, как ножи, осколки дерева и брызжет кровь, а в следующий миг на ее месте уже дымится обугленная воронка. Иуда мигает. Он видит обломки. Он видит, что потемневшее существо, ползущее к нему и оставляющее влажный улиточий след, — это женщина, чья обожженная кожа покрылась копотью, словно по сырому мясу пошла черная паутина трещин. Иуда удивляется, почему женщина молчит, хотя у нее горят волосы, — но тут же понимает, что это он ничего не слышит. В ушах звенит. Орудийный ствол, как вальяжный курильщик, выпускает кольцо дыма.