– Чудный герой, – пробормотал Остин.

– Вот, держи. Я сделал несколько экземпляров. Храню их в таком стальном футляре с пружиной, тяжелый. В следующий раз можно будет обсудить.

– С чего ты взял, что будет следующий раз?

– Не смейся. Я еще и твоего брата к этому делу подключу.

– Мой брат раздавит тебя, как клопа.

– С какой стати? Он горюет. Его проняло куда больше, чем тебя. Значит, так, все по-честному. Я же тебя не собираюсь запугивать.

– А что же ты делаешь? Нарушаешь закон. И твое письмо – доказательство.

– Уж насчет закона чья бы корова мычала. А мое письмо – это обыкновенное поведение расстроенного человека.

– Если сунешься к брату, он пойдет в полицию.

– Нет, не пойдет. Он понимает, что выгодней договориться. Ради тебя и по справедливости. Мне же много не надо. Господи Боже! Ты можешь понять? Я пережил такую утрату…

– Подожди, пока найду работу. Я буду платить тебе время от времени, потому что мне… жаль… мне жаль, ты понимаешь? Но сейчас не могу… у меня ни гроша.

– Я просил у тебя двадцать фунтов, и они у тебя есть. Голову даю на отсечение, что у тебя куча денег заначена!

– Господи Боже!..

В отсутствие Шарлотты Остин обшарил квартиру в поисках чего-нибудь, что можно было бы продать. Не нашел ничего, кроме принадлежавших Дорине тоненького колечка с бриллиантиком и брошки. Продал то и другое за двадцать два фунта, подозревая, что его обманули.

Попробовал сочинить письмо Шарлотте с просьбой больше платить за комнату, но не сумел отыскать нужных слов. Решил, что напишет позднее, вечером.

Норман и Остин сидели в полумраке. Как и прежде – Норман на кровати, Остин в кресле. Остину было противно присутствие этого человека в комнате, но он не хотел, чтобы их видели вместе на улице. Вид у него самый мерзкий, компрометирующий. Сколько еще продлится этот кошмар, неужели никогда не кончится? И надо же было им вляпаться в этот скандал, да еще на глазах у всех…

– На следующую неделю мне хватит и десяти. У тебя есть денежки, я знаю, только ты скупердяй.

– У меня нет ничего.

– Возьми в банке.

– Не получится. Мой счет уже несколько месяцев как закрыли.

– Бери где хочешь, твое дело. Всего десятку. Найди, старый, подсуетись. Ну а пока спасибо и на этом, мне пора. Увидимся через неделю. Тогда и обсудим вариант долговременного соглашения. Я же человек не жадный, не алчный, ты понимаешь. Не хочешь – и к брату твоему не пойду, если ты будешь платить. Ну, пожмем друг другу руки и будем друзьями, ты согласен? О, а что у тебя с рукой-то?

– Отец выбросил из окна в пять лет.

– Шутник. Ну, auf Wiedersehen.

И Норман, как темный призрак, исчез из комнаты. Остин со стоном закрыл лицо руками. Будущее выглядело невыносимо. Что же, Норман теперь останется с ним навсегда? Нет, нельзя соглашаться, никак, ни в коем случае, иначе с ума сойдешь. Пойти к Мэтью, поговорить, попросить помощи? Мэтью наверняка знает, что делать, он не даст собой помыкать. Словами «он тебя раздавит, как клопа». Остин невольно выразил какую-то атавистическую веру в старшего брата, нечто вечное и неопределенное. Нет, не пойдет он к Мэтью, иначе тот будет торжествовать. И тогда все пойдет прахом.

Загорелся свет. Митци.

– Чего это ты сидишь в темноте? – спросила она.

– Выключи, выключи.

– Прости. – Свет погас. – Что это за тип такой странный от тебя только что вышел? Шептались тут наверху, как заговорщики?

– Предлагал мне работу.

– Хорошо. Где же?

– На станции переливания крови…

– А, это…

– Отстань, Митци, ладно?

– Не сердись. Хочешь кофе?

– Лучше виски.

– Виски нет.

– Тогда иди к черту, оставь меня в покое.

Митци ушла, и Остин тут же забыл о ней. Как же он себя ненавидел за то, что продал колечко. Еще поцеловал его на прощание. Его бы на шее носить, как талисман! Если бы его молитвы дошли, если бы смогли защитить от черных сил, лезущих в его жизнь!

* * *

– Я пошла туда, но он ушел, – сказала Митци, – ушел.

Это было на следующий вечер после визита к Остину его таинственного знакомого. Утром под моросящим сереньким дождем Митци пошла в студию. На письмо ответа не было, и на телефонные звонки тоже никто не отвечал. В своем лакированном дождевике она пробивалась сквозь мглу. Улицы были прочерчены черными, движущимися, сталкивающимися зонтиками, словно двигалась какая-то нескончаемая зловещая процессия. Ужасное утро – душное, мокрое, серое и полное недобрых предчувствий.

Митци нуждалась не только в деньгах. Она хотела увидеться с мистером Сиком-Хьюзом. Долгое молчание как-то возвысило его в ее глазах. И зачем она тогда так грубо с ним обошлась, совершенно зря, совершенно необдуманно. Бедным нельзя так. А мир вокруг достаточно уныл и без этой злости на Сикома, повинного лишь в том, что написал в ее честь поэму в пятьсот строк по-гэльски.

Она подходила к студии в радостно-напряженном ожидании того, что хоть раз доставит кому-то радость. Дверь была заперта. Под дождем на крыльце она рылась в сумочке, пока нашла ключ. Когда вошла, эхо собственных шагов убедило ее, что в студии никого нет. И вообще ничего нет, пусто. Мимо конторки прошла в студию. Пусто, даже линолеум сорван. Всюду валялись газеты, пахло кошками, струйка воды текла из-под дверей, выходящих в сад. Из прежнего осталась только картина-фон на стене – замок над озером, но даже замок трудно было разглядеть, словно и его скрыла завеса дождя. Мистер Сиком-Хьюз свернул лагерь.

«И прихватил мою пишущую машинку», – вдруг поняла Митци. Машинка исчезла. И деньги. И гэльская поэма в пятьсот строк. Может, где-то лежит записка, несколько строк, адрес? Нету. Она расшвыряла ногой кучу старых газет и под ними нашла только пожелтевшую кисточку от старой атласной шали. Значит, Сиком-Хьюз все выполнил, что задумал. Глаза ее наполнились слезами. Машинка пропала. На счете ни гроша. Сиком снялся с места. Он все-таки был ничего. Она плакала в пустой полутемной комнате, а ветерок раскачивал лампочку под потолком, и струйки дождя сбегали по стеклу, и какие-то влажные полосы перекрещивали нарисованное озеро. Сиком-Хьюз исчез.

– Уехал, – повторила Митци, – уехал навсегда, прихватив мою пишущую машинку.

Она потеряла все, даже векселя, посланные ему по почте. Рука сама потянулась к бутылке.

«Когда же она уйдет? – мучился Людвиг. – Сейчас придет Грейс, ничего еще не готово, а она говорит, говорит и говорит, а я не хочу, чтобы она сидела в моей комнате, когда Грейс придет. О Боже, кажется, сейчас расплачется».

– Еще можно его найти, – утешил ее Людвиг. – Человек – не иголка. Найдется.