— Вы знали, что рукопись у меня?

— Ни в коей мере. Просто стандартный обыск. И результат меня порадовал. Ведь в первый раз я услышал о любвеобильном сэре Арнольде Корнпит-Феррерзе от одной молодой особы в Гюстрове. Она захотела продать кое-какую информацию, и ее связали со мной. Так, ничего особенного, обрывки разговоров, засевшие в голове у бывшей лондонской проститутки.

— Бригитта.

Написать Роуперу. Не откладывая.

— Ее так зовут? Хильер, вы просто великолепны. Скажите, есть что-нибудь, чего вы не знаете? Значит, вы тоже интересовались делом Роупера. Впрочем, почему бы и нет — мир тесен. Я всегда испытывал особый интерес к перебежчикам, ведь это высшая форма человеческого падения. Итак, вы не откажетесь взять чек моего швейцарского банка?

— Я тоже буду честен, — проговорил Хильер, доставая бесшумный «Айкен». — Возможно, я и дал что-то бескорыстно, но я нисколько не жалею о том, что собираюсь сделать. Теодореску, вы — враг; вы сидите на карнизе «железного занавеса», и в кармане у вас позвякивают праздничные колокольчики. В отличие от цирюльника Мидаса[194]я проболтался не в ямку, а в никуда.

Хильер спустил курок.

Безобидный дымок окутал смеющегося Теодореску. Хильер выстрелил еще раз. И еще. Безрезультатно.

— Холостые! — рассмеялся Теодореску. — Мы подозревали, что еще увидим этот очаровательный крохотный «Айкен». Мисс Деви успела заменить патроны, пока вы предавались сладострастному ожиданию. Весьма полезное существо. И к тому же очаровательное. Порой я сожалею, что не подвластен ее чарам. Но мы таковы, какими сотворили нас высшие силы. Все мы в конечном счете беспомощны. Жизнь — страшная штука.

Хильер бросился на Теодореску, но был отброшен небрежным жестом руки. Заливаясь хохотом, Теодореску двинулся к дверям. Хильер вцепился было в него ногтями, но последние оказались на удивление тупыми.

— Не валяйте дурака, — сказал Теодореску. — Не то мне придется обратиться к помощи влиятельных местных друзей. У меня есть еще в Стамбуле кое-какие дела, и я не желаю, чтобы всякая мелюзга путалась под ногами. Будьте умницей — присядьте, выпейте, полюбуйтесь Золотым Рогом. Вы сделали свое дело. Отдохните, расслабьтесь. Сходите к мисс Деви, натура у нее отходчивая. А я пока что схожу пообедаю.

И он со смехом вышел в коридор. Хильер бросился к комоду. Шприц и ампулы лежали там, куда он их засунул — под носовыми платками; похоже, к ним никто не притрагивался. Он вскрыл две ампулы и наполнил шприц. Надо было действовать быстро. Выскочив в коридор, он увидел, что лифт, железновато-ржаво поскрипывая, уже начал спускаться; ему показалось, что изнутри доносится смех Теодореску. Хильер ринулся вниз по лестнице, по скользким залысинам ковровой дорожки, мимо громадных, византийских кадок с мертвыми деревьями, мимо турецкой четы, важно шествовавшей в свой номер, мимо прищелкнувшего языком официанта в грязно-белой униформе. Слегка споткнувшись на бегу, Хильер чертыхнулся. В шахте было видно, как лифт приближается к первому этажу. На крыше кабины валялись фруктовые очистки, окурки и даже несколько презервативов. В голове стучало: «Успеть!»

У дверей лифта на первом этаже сидел человек в полотняной шапочке (вероятно, шофер Теодореску) и хмуро изучал турецкую газету. Хильер оттолкнул его, буркнув «пардон». Теодореску (кроме него, в лифте никого не было) уже открывал тонкую решетчатую дверцу. «Позвольте», — выдохнул Хильер и взялся за ручку. Он позволил двери слегка приоткрыться, с тем чтобы между нею и зарешеченной клеткой образовался не слишком узкий зазор. Теодореску попытался открыть дверь пошире и нетерпеливо просунул в образовавшуюся щель свою мощную, холеную, украшенную перстнями руку. И тут Хильер изо всех сил навалился на дверь, и руку зажало так, что обладатель ее испустил проклятье. Рука требовалась секунд на пять, не больше… Турку в шапочке происходящее не понравилось, и он поспешил прочь. Теодореску напирал с невероятной силой, Хильер развернулся, чтобы удобней зацепиться за решетку, посильнее уперся ногами в истертые кафельные плитки и схватился, наконец, за кованый брус наружной двери. Теперь можно выдохнуть. Зажатая рука, казалось, изрыгала проклятья, перстни сверкали, направляя на обидчика лучи смерти. Хильер вытащил из нагрудного кармана шприц, зубами стянул колпачок с иглы и осадил ее в жирное запястье. Теодореску взвыл. Спускавшиеся по лестнице двое стариков испуганно переглянулись и повернули обратно. Издалека донесся звон посуды, словно официанты побросали подносы и отправились выяснить, что тут происходит. «Совсем не больно», — проговорил Хильер и нажал на поршень. Тягучая жидкость потекла в набухшую вену, смешиваясь с кровью, черные капли которой выступили вокруг иглы. «Хватит», — проговорил Хильер. Он не стал вынимать шприц, и тот торчал в руке подобно бандерилье в белом бычьем боку. Хильер отпустил ручку и выскочил на улицу.

Он притаился возле полутемного входа в отель. Вскоре из холла послышалось пение. Теодореску, которого не могло взять ни одно виски, на этот раз был совершенно пьян. Он распевал гимн второразрядной частной школы: «Парсон был основан много лет назад. Разум здесь всегда делами правил. Вышедших из стен его доблестный отряд честь и славу Англии составил». В органоподобном голосе Теодореску проскакивали какие-то свирельные нотки, хотя прежняя мощь еще чувствовалась. Он попытался вспомнить второй куплет, потом пробормотал: «Ну и наплевать» и стал что-то бессвязно мурлыкать себе под нос. Он возник в дверях отеля, взглянул на круглый светильник, окруженный облачком мошкары, и, расплывшись в идиотской улыбке, обхватил левой рукой выщербленный стояк, словно облепленный леденцами. С правой руки капала кровь. «Ночка что надо, веселись до упада», — заявил он, оглядывая улицу. «Эй, братва, — обратился Теодореску к кучке стоявших неподалеку турок, — айда к пятиклашкам, напишем им на доске что-нибудь неприличное». И, покачиваясь, двинулся вправо, в лабиринт грязных улочек, в царство карманников, тесных закусочных и протекающих посудин. Теперь ему вспомнилась дурацкая песенка старшеклассников: «Мы на школу забиваем, в биллиард с утра катаем. Нам любого обыграть, что два пальца обос…ть». Его вело из стороны в сторону, но Теодореску с мальчишеским гоготом продолжал брести по скользкой булыжной мостовой. Хильер следовал за ним на безопасном расстоянии.

Из окон полуразвалившейся пивной доносились завывания турецкой радиолы: пронзительные звуки свирели, в микротональные мелизмы[195]которой вплетались (словно из уважения к Моцарту) гонги, колокольчики и цимбалы. Теодореску отреагировал на иностранную музыку презрительно. «Ниггеры недоразвитые,—гаркнул он на всю улицу.—Бонгабонгабонга! Ниггеры и китаёзы!» Как истинного британца его тянуло к морю, благо, Стамбул ограничен морскими стенами с трех сторон, а каменной — только с одной. Мелкие представители низших рас поглядывали на него без страха и неприязни: надрался верзила, да простит его Аллах, да простит его тень Ататюрка[196]. Хильер рассудил, что пришло время помочь Теодореску лечь на нужный курс. Он ускорил шаг, и тут Теодореску внезапно обернулся и поглядел на него, впрочем, вполне добродушно. «А, Бриггз! Только попробуй приспособить мне на спину свою дурацкую записочку — тебе, сучонок, достанется. Я твои фокусы знаю, недоносок ты длинноносый!»