Соловьев прочитал заупокойную молитву. Она срослась в его памяти с голосом читавшей ее бабушки, и теперь ему было странно слышать свой собственный голос. В кронах сосен шумел ветер. Могила, у которой стоял Соловьев, была на этом кладбище единственной ухоженной могилой.

Придя домой, он поставил тяпку в сарай. В дверях сарая остановился. Вернулся, взял тяпку и вышел со двора. Пройдя вдоль забора, остановился у соседней калитки. Это был двор Лизы. Калитка открылась с трудом. Несмотря на то что Лиза уехала лишь год с небольшим назад, двор ее зарос так же, как и соловьевский. К ее крыльцу Соловьев пробивался с не меньшим остервенением, чем в первый день – к своему. Правда, в этот раз он был вооружен инструментом.

Ключ от Лизиного дома был спрятан там же, где и ключ от его дома, – за наличником. Войдя в дом, Соловьев сразу же ощутил его нежилой запах. Точнее, отсутствие запаха. Такого с этим домом не было никогда. Здесь всегда чем-то пахло, чаще всего – едой. Лизина мать любила готовить. Она готовила бефстроганов, индейку в сливках и мясо по-французски – вещи, которые, кроме нее, в этих краях не готовил никто. На станции 715-й километр питались сытно, но без изысков.

Особенный запах стоял в Лизином доме на Пасху. Это был запах святыни и торжества, радости и подарков. В нем соединялись ароматы творога, свежего теста и – почему-то – ладана. В отсутствие на станции церкви Лизин дом в пасхальные дни казался Соловьеву храмом. Вспоминая его запах, Соловьев подумал, что сын генерала мог появиться на станции именно в Пасху. Тогда понятно, почему он здесь остался.

Соловьев прошел в Лизину комнату. Протянул руку к полке над письменным столом и наугад вытащил книгу. Это был прошлогодний справочник для поступающих в вузы. Соловьев сел на кровать и тщательно его перелистал. Никаких указаний на то, в какой вуз собиралась поступать Лиза, в справочнике не было. В книге не обнаружилось ни одной загнутой страницы и ни одной птички на полях. К огорчению Соловьева, Лиза была очень аккуратна.

В одном из ящиков стола он нашел пачку тетрадей. Это были его собственные школьные тетради разных лет – от первых, с крупным, еще без наклона почерком до небрежных предвыпускных. Соловьев опустился на стул и стал просматривать Лизину коллекцию листок за листком. Замерев над сочинением пятого класса, он наблюдал, как по шершавой бумаге расплывается влажное, вобравшее синеву чернил пятно.

Соловьев и сам не знал, зачем продолжал эти поиски. В Лизином доме он сидел уже более трех часов, но ни на что из того, что могло бы натолкнуть его на мысль, где искать Лизу, так и не наткнулся. Соловьев давно уже понял, что ни о Лизе, ни о ее отце ничего нового здесь уже не узнает. Он просто перебирал Лизины бумаги, касался ее книг, и от этого ему становилось спокойно.

В книжном шкафу обнаружил папку с бумажными самолетиками. Самолетики-записки, он посылал их ей через забор. В прошлой жизни посылал. Ранним утром: кое-где строки размыты росой. Всё мог, конечно, через забор сказать, но предпочитал авиапочту. Ему нравилось писать, нравилось смотреть, как его слова взмывают в воздух. А она всё сохранила. Где ее теперь искать?

Соловьев поймал себя на мысли, что Филипп Ларионов интересовал его не столько как сын генерала, сколько как отец Лизы. Ему хотелось бы увидеть его еще раз, поставить рядом с Лизой, залюбоваться их родством, поразиться тому, как из древнего ларионовского рода вышла бесконечно любимая, необходимая ему Лиза.

Лиза вышла не из ларионовского рода. Точнее, из ларионовского, но – другого. Род генерала Ларионова не имел к ней отношения. Осознание возникло без всякого перехода – внезапно, как далекая молния. Филипп, сын генерала, не был Ларионовым. Сведения, записанные в Зоиной квартире, всплыли в памяти Соловьева со всей очевидностью. Генерал Ларионов с Варварой Петровной Неждановой брака официально не регистрировал. Их общий сын Филипп был Неждановым.

На следующий день Соловьев уехал в Петербург. Закрывая свой дом, он подумал, что закрывает его навсегда. Старался не оглядываться. Оставшиеся керченские консервы отнес Егоровне. Та снова плакала. Соловьев тоже плакал, потому что и прощание с Егоровной было – навсегда. Выйдя на улицу без консервов, он осознал, какую тяжесть носил в своей сумке. И – улыбнулся.

Запоздалое озарение в Лизином доме не повергло его в уныние. Как ни странно, оно стало даже облегчением. Лизина связанность с генеральским родом – и с каждой минутой Соловьев ощущал это всё отчетливее – несла в себе тяжелый груз. Это родство придавало Лизе некую избыточную ценность, в которой она не нуждалась. Она была его любовью, его забытой и вновь открытой радостью. Он знал, что будет ее искать.

Прибыв в Петербург, Соловьев понял, что наступила осень. Она отражалась в окнах Царскосельского вокзала, покрикивала голосами носильщиков, неслась по платформе забытой газетой. В дождь приход осени не был бы так очевиден. Но светило солнце, бессильное и бесповоротно осеннее. В том, что лето здесь уже кончилось, не оставалось никаких сомнений.

Соловьева охватила радость возвращения. Он вдыхал резкий петербургский воздух и чувствовал, что именно его ему и не хватало. По Гороховой он дошел до Фонтанки и свернул направо. От темной воды веяло холодом. Река была подернута рябью. Соловьев обратил внимание, что в рубашке с короткими рукавами был только он один.

Соловьев жил на Петроградской стороне. Как уже говорилось, он снимал комнату на Ждановской набережной, которую для него через знакомых нашел проф. Никольский. Профессор же объяснил ему, что к Жданову А. А. набережная не имела никакого отношения. Свое название она получила от реки Ждановки, увековечившей подьячих Ждановых, прежних владельцев этих земель. Фамилия Жданов, в свою очередь, восходит к слову ждан, обозначавшему долгожданного ребенка. Слово неждан обозначало (соответственно) нежданного ребенка. Таким ребенком был, судя по всему, дальний предок Филиппа Нежданова. Об этом думал Соловьев, входя под арку дома № 11 по Ждановской набережной.

Дом № 11 был особым. Это выражалось не только в его архитектуре – помпезном сталинском ампире: во дворе этого дома размещалась мастерская инженера Лося из романа Алексея Толстого (1882–1945) Аэлита. Лось собирался лететь на Марс и искал себе попутчика. Толстой жил здесь же, на Ждановской набережной, в доме № 3. Он поселился по соседству с Федором Сологубом (1863–1927) и никуда лететь не собирался. Незадолго до этого он вернулся из-за границы.

Дом № 11 был построен в 1954 году. Он стоял на месте того дома и двора, которые были описаны Толстым. Таким образом (рассуждал Соловьев, поднимаясь по лестнице), творчество писателя-фантаста принимало во внимание реальные особенности прежнего дома № 11. И не принимало во внимание особенностей дома № 11 нынешнего – ввиду смерти Алексея Толстого в 1945 году. В этом смысле художественный вымысел романа Аэлита отвечал действительности двадцатых годов в большей степени, чем объективная реальность годов девяностых. Вывод следующий: если вынести за скобки время, граница между вымыслом и реальностью исчезает. Соловьев вытер ноги о коврик и захлопнул за собой дверь.