— Нашего дома больше нет. Дядя Людовик давно приказал все снести, думаю, когда ты еще был на Родригесе. Он даже не стал ждать решения суда.

От гнева у меня перехватывает горло:

— Но почему? Как он посмел?

— Он сказал, что хочет использовать эти земли под тростник, что дом ему не нужен.

— Какая подлость! Если бы я только знал, если бы я был тогда тут…

— Что бы ты сделал? Ничего сделать было нельзя. Я все это скрыла от Мам, чтобы не волновать ее. Она не перенесла бы этого — столько упорства, и все только ради того, чтобы уничтожить наш дом!

Затуманенным взглядом я смотрю на раскинувшуюся передо мной потрясающую картину, на море, что искрится в лучах приближающегося к нему солнца, на удлиняющуюся тень Башни Тамарен. Я вглядываюсь в берега Букана, и мне кажется, что я вижу что-то — словно шрам среди зарослей на том месте, где были когда-то дом и сад, и темное пятно оврага, куда мы бегали мечтать, устроившись на старом дереве. А Лора все говорит, утешает меня. Ее голос спокоен, волнение прошло.

— Знаешь, теперь неважно, что дома больше нет. Это так далеко теперь, это совсем другая жизнь. Главное, что ты вернулся, и потом, Мам уже стара, у нее никого нет, кроме нас. А что такое дом? Старая, изъеденная гнилью лачуга с протекающей крышей. Не надо жалеть о том, чего больше нет.

Но я отвечаю глухим от бешенства голосом:

— Нет, я не могу его забыть, я никогда его не забуду!

И снова и снова, без конца смотрю я на застывший под подвижным небом пейзаж. Я вглядываюсь в каждую деталь, в каждое пятнышко воды, в каждую рощу от ущелий Ривьер-Нуара до Тамарена. На берегу, в стороне Большой Черной реки и Голетт, виднеются дымы. Может быть, где-то там сейчас сидит Дени, как прежде в хижине старого Кука, и мне кажется, что, вглядываясь вот так в даль, я смогу разглядеть в золотистом свете, заливающем берег и море, тени тех мальчуганов, какими мы были тогда, — с исцарапанными лицами, в изодранной одежде, бегущих босиком среди высокой травы по этому бескрайнему миру в надежде увидеть в сумерках полет двух «травохвостов» над таинственной Мананавой.

Упоение первых дней прошло быстро. Всё началось с того места в конторе В. В. Уэста, которое я когда-то занимал и которое покинул, как все посчитали, отправляясь на войну. Снова запах пыли, снова влажный зной, проникающий сквозь ставни вместе с гомоном Рампар-стрит. Равнодушные служащие, клиенты, торговцы, счетоводы… Для всех этих людей ничего не произошло. Мир не сдвинулся с места. Тем не менее в один прекрасный день 1913 года, рассказала Лора, в то время, когда я был на Родригесе, перед вокзалом собрался голодный люд, доведенный до нищеты циклонами: индусы, негры с плантаций, женщины в ганни с детьми на руках, без единого крика, без шума, толпились у вокзала в ожидании поезда с верховий, того самого, что каждый день привозит из Вакоа и Кюрпипа белых — владельцев банков, магазинов, плантаций. Они ждали долго, поначалу терпеливо, но время шло, и в них копилось все больше злобы, все больше отчаяния. Что было бы, если бы белые приехали в тот день? Но белые не приехали. Их предупредили об опасности, и они не сели на поезд, идущий в Порт-Луи. Они остались дома — дожидаться, пока полиция не разберется во всем. Толпу разогнали. Может, было разграблено несколько китайских лавочек, разбито несколько стекол в «Земельном кредите» или даже в конторе В. В. Уэста. Но все было улажено.

В конторе царит теперь мой кузен Фердинан, сын дяди Людовика. Он делает вид, что мы не знакомы, и обращается со мной нарочито официально, как с подчиненным. Во мне вскипает гнев, и если я и подавляю в себе желание двинуть ему, то только из-за Лоры, которой так хочется, чтобы я остался. Как и прежде, каждую свободную минуту я провожу в порту, прогуливаясь среди моряков и докеров близ рыбного базара. Больше всего мне хочется снова увидеть «Зету», капитана Брадмера и рулевого-коморца. Я подолгу сижу в тени баньянов в надежде увидеть шхуну с привинченным к палубе креслом. Это уже живет во мне, я знаю, что опять уеду отсюда.

Вечером, у себя в комнате в Форест-Сайде, я открываю старенький сундучок, заржавевший за годы моего пребывания в Английской лощине, и разглядываю относящиеся к кладу документы, карты, чертежи, заметки — перед отправкой в Европу я отослал их с Родригеса. Я смотрю на них и вижу Уму — как она одним махом ныряет в море, как плавает, зажав в руке острогу с эбеновым наконечником.

С каждым днем во мне растет желание вернуться на Родригес, снова оказаться среди тишины и покоя Английской лощины, вновь обрести это небо, эти облака, это никому не принадлежащее море. Мне хочется сбежать от людей «большого мира», от их злобы, лицемерия. После того как «Сернеен» опубликовал статью о «наших героях Мировой войны», в которой не только упоминалось мое имя, но мне еще и приписывались какие-то подвиги, не имеющие ничего общего с реальностью, мы с Лорой вдруг стали обнаруживать себя в списках приглашенных на все праздники, организуемые в Порт-Луи, Кюрпипе и Флореале. Лора наряжается в свое поношенное белое платье, и мы болтаем с гостями, танцуем. Еще мы прогуливаемся по Марсову Полю, пьем чай в кафе «Флора». А я все это время думаю об Уме, о криках птиц, пролетающих каждое утро над Лощиной. И люди, что окружают меня здесь, кажутся мне вымышленными, нереальными. Я устал от этих фальшивых почестей. Однажды, ничего не сказав Лоре, я оставляю в Форест-Сайде свой серый костюм клерка, облачаюсь в привезенные с войны мундир и штаны цвета хаки, грязные и рваные от долгого сидения в окопах, и, нацепив офицерские знаки отличия и обе медали — «За отвагу» и D. С. М., — усаживаюсь вечерком, ко времени закрытия конторы В. В. Уэста, в кафе «Флора», выпив предварительно несколько рюмок тростниковой водки. С этого дня все приглашения в свет прекращаются как по мановению волшебной палочки.

Однако Лора не может не заметить моей тоски и желания сбежать. Как-то вечером она поджидает меня с поезда в Кюрпипе. Она стоит под широкими листьями, белое платье и волосы намокли от мелкого, обычного для Форест-Сайда дождя. Я говорю ей, что она похожа на Виргинию, и она улыбается моим словам. Мы идем рядом по грязной дороге среди индусов, возвращающихся домой на ночь. Вдруг Лора говорит:

— Ты скоро опять уедешь, правда?

Пока я ищу какое-нибудь ободряющее слово, она повторяет:

— Ты скоро опять уедешь? Скажи мне правду.

И, не дожидаясь моего ответа, а может, потому, что знает его заранее, она начинает сердиться:

— Почему ты ничего не говоришь? Почему я должна узнавать обо всем от других?

Она не сразу решается сказать это:

— Про эту женщину, с которой ты там живешь — как дикарь! И про этот дурацкий клад, что ты все ищешь, ищешь без конца!

Откуда она узнала? Кто рассказал ей про Уму?

— Мы никогда не сможем жить как раньше, нам здесь нет места!

Мне становится больно от ее слов, потому что я знаю: это правда. И я говорю:

— Поэтому мне и надо ехать. Поэтому я и должен добиться своего.