Я подумала, что мне лучше объяснить медсестре насчет газеты, на случай, если кто-то явится сюда и попытается доставать Джас. Сперва она никак не могла понять, как это, про таких, как мы, пишут в газетах, но я настаивала, и, кажется, в итоге до нее дошло.

– О, так значит вы знаменитость? Могу я попросить автограф? – Она весело рассмеялась. Во мне поднялась волна глупого раздражения; я ее подавила. Медсестра, бедная корова, ничего не понимает.

– Нет, в смысле ничего такого. Это нехорошая, неприятная статья. Она выставила Джас… миссис Севейдж…

Я замолчала. Она выставила Джас наркоманкой и шлюхой. Но ведь такой она и была. Но в то же время в ней было не только это, она была настоящей, собой, человеческим существом, а не пустой газетной фразой. Как я могу за десять секунд объяснить загруженной работой девушке, что все не так просто. Это не та слава, как у тех, о ком читаешь в глянцевых журналах в приемной у дантиста.

Я сглотнула желчь.

– То есть в этом нет ничего хорошего, они написали довольно жестокие вещи. – Я пыталась достучаться до нее. – Пресса, понимаете, они пронырливые ребята… я не хочу, чтобы они добрались до нее, расстраивали ее или что-то ей говорили.

На ее круглом лице промелькнуло сочувствие. Я почти видела, как в ее голове возникает образ принцессы Дианы.

– О, я понимаю, не беспокойтесь, никто не сможет попасть в изолятор. Но я сделаю пометку… – Она нахмурилась и записала в своем журнале, проговаривая вслух. – «Подробности состояния миссис Севейдж сообщать только родственникам». Ну и вам тоже, разумеется; не беспокойтесь, мы о ней позаботимся.

Она унеслась прочь, оставив меня с Мартышкой в коридоре, как истории болезни, приготовленные для просмотра призрачного врача. Что может сказать этот врач-призрак? Не очень утешительные прогнозы, миссис Морган, боюсь, у нас плохие новости. У меня вырвался короткий невеселый смешок, Мартышка вопросительно посмотрел на меня.

– Извини, Ли, я ужасно вымоталась. Пошли, милый, поедем домой, я сделаю нам что-нибудь поесть, а? Пойдем.

По дороге домой я прокручивала в голове события вечера и размышляла, нельзя ли нанять кого-нибудь по сходной цене убить Полин Скиннер. Я дала понять медсестре, что кризис у Джас случился из-за газетной статьи, но это неправда. Это всё ебанная Полин Скиннер.

Она заявилась, как визжащая гарпия, пьяная, волоча за собой бедного старину Бобби, точно пуделя. О ее появлении нас оповестили вопли и яростный стук в дверь. По-видимому, она пыталась вышибить ее своими остроносыми ботинками на каблуках.

– Открой эту блядскую дверь, ты, блядь, открой эту блядскую дверь, сука обдолбанная, Бобби, Бобби, открой эту ёбаную дверь…

Прежде чем я успела его остановить, Мартышка рефлекторно открыл дверь. Рука Скиннерши отшвырнула его к стене, она ввалилась в квартиру и попыталась оттолкнуть и меня, поскольку я стояла в дверях гостиной. Она попыталась силой убрать меня с дороги, молотила по мне руками, дыша перегаром от выпивки и сигарет, целясь мне в глаза длинными акриловыми квадратными ногтями, скрюченными, как когти. Блин, да от ее дыхания с сорока шагов должна слезать краска со стен, плюс аромат ее гнилого тела, явная вонь от печени, уже не способной перерабатывать алкоголь, и огромного количества какого-то поддельного, сшибающего с ног парфюма. У меня защекотало в носу.

– Ты ёбаная, ёбаная пизда, пошла на хуй, Бобби, Бобби, она меня поранила, Бобби… Где эта ёбаная черномазая сука, где…

Я ее ударила. Не слишком сильно, учитывая ее преклонный возраст, но и не слабо. Это было так приятно, что я едва удержалась, чтобы не повторить. Она вдруг осела на пол, как такая маленькая деревянная игрушка – нажимаешь на кнопочку, и они падают или подскакивают. Пока я помахивала рукой, чтобы унять жжение, Бобби попытался на меня наброситься.

Я посмотрела на него, и он затих, что-то проворчав, бедный ублюдок. Я вцепилась в сальные фальшивые волосы Полин и поволокла. Она дергалась и извивалась, пока они не оторвались вместе со шпильками. Пинками я выставила ее из комнаты. Меня трясло от притока адреналина, но его чистая волна взбодрила меня после долгих часов депрессии. Яркая, раскаленная добела, беспричинная радость: сбросить хитиновый панцирь контроля, перестать быть вежливой с обывателями, стать вульгарной, злобной и лживой. Мощная волна, вспышкой молнии зародившаяся в переполненном сердце, – на долю секунды я снова стала крутой беззаконной принцессой: дикой, варварской и свободной от мелочных оков общества. В этот момент я могла убить Полин Скиннер, сломать ее тощую шею своими руками, и плевать на все. Я знала, что мне придется расплачиваться за свой темперамент, но мне было все равно. Ничто не имело значения, кроме этой волны гнева. Я не хочу сказать, что это было правильно или хорошо, нет. Но я не могу и не хочу извиняться или притворяться, что сожалею о содеянном. Это просто факт, насилие – такая же часть меня, как любовь, честь и гордость. Все эти годы оно придавало мне сил, но подчас приходилось платить за ежедневный контроль над собой.

– Заткни пасть, Полин.

Бобби робко двинулся в мою сторону.

– А ты – ты даже и не думай. Чего ты хочешь, старая корова? Чего? Господи, ты воняешь, ты знаешь об этом? Ты воняешь, твою мать.

Мутно-желтые глаза Полин полыхали напалмом злобы.

– Я, блядь, воняю… А эта черномазая? А? Она, блядь, все испортила, ебаная дрянь… Я, блядь, стала посмешищем из-за нее, надо мной все скалятся. Моя невестка – уторченная черномазая блядь…

– Заткнись, сука старая! Вон отсюда, убирайся! Ты, кретинка, убирайся отсюда, пока я тебя не искалечила, живо!

– Я найду на тебя управу, ты напала на меня. Верно, Бобби? Ты поранила меня, я вызову полицию…

Я рассмеялась. Хотя ничего веселого не было.

– Давай, вызывай. И что ты им скажешь, а? Что ворвалась сюда, выкрикивая грязную расистскую брань в адрес больной женщины? Что я пыталась тебя остановить? Давай, мерзкая дрянь, позвони и посмотрим, кого они заберут.

Смутившись, она ненадолго заткнулась. Ее лицо с розовым следом моей руки, отпечатавшимся на ее щеке, будто старое клеймо, казалось, сморщилось в тысячи морщин, ее желтые глаза с частоколом густо намазанных ресниц наполнились скорыми, маслянистыми слезами алкоголички. Она застонала и кинулась в объятья Бобби.

– Я тебя ненавижу, слышишь? Ненавижу тебя, с-сука железная, гвозди из таких куют! Это не твой мальчик пропал, мой сын, мой малыш, связался с такими, как она… Они все рассказали в газете, я больше не могу высоко держать голову, теперь весь мир знает, какая она… Бобби, Бобби, отвези меня домой, ох-ох-ох…

Бобби тощими руками обнял ее дрожащие формы. Он посмотрел на меня, его глаза казались огромными из-за толстых захватанных очков.

Он заговорил. Впервые в жизни я услышала его голос.

– Вы не должны с ней так поступать. Вы жестокая. У вас нет чувств. А она нежная. Вы ничего не понимаете.