– Где Тедди? – перебил Фергюс.

– У своего отца. Сегодня воскресенье.

У Фергюса возникло странное ощущение, будто он не совсем понимает, где находится.

– Ты посрала на человека? – спросил он Лайзу.

Она опустила глаза:

– Он в этом нуждается, папа.

Фергюс шагнул к телевизору и вдруг понял, что с ним творится нечто несообразное: зрение у него помутнело, и хотя тело не подавало ни малейших угрожающих сигналов, Фергюс рухнул на пол, ударившись головой об угол телевизора так, что искры из глаз посыпались. Очнувшись, он услыхал громкие женские голоса – жены и дочерей, должно быть, – его пытались поднять, это им удалось, и вот уже он на ногах и его запихивают в машину.

Фергюсу хотелось лишь одного – свернуться калачиком, он только об этом и думал, просто свернуться калачиком, и когда они привезли его в больницу, он так и поступил: свернулся на полу в отделении скорой помощи. Но очень скоро пришла медсестра, заставила его встать, и он оказался в кровати, на тощем матрасе, где он опять свернулся. Когда кто-то пытался выпрямить его ноги, он снова сгибал их, поджимал к груди, и голова его тоже была опущена на грудь. Все, чего ему хотелось, – лежать вот так, свернувшись, с закрытыми глазами.

Затем он услыхал слово «седативное» и подумал: «Вот-вот, дайте мне это», и, надо полагать, успокоительное ему дали. Потому что спал он крепко, а когда проснулся, испугался, не понимая, где он.

– Папа? – тихо произнесла Лайза, наклонившись к нему. – Папочка, у нас отличные новости. Ты здоров! Ох, папочка, как же ты нас напугал, но с тобой все хорошо. Тебя подержат здесь до утра, но с тобой все в порядке, папочка.

Она держала его за руку, и он пожал ее ладонь.

Затем появилась Лори:

– Ой, папа, мы так перепугались.

И Фергюс кивнул.

Потом он остался один и опять заснул. Когда он проснулся, он точно знал, что он в больнице и что сейчас ночь, над его больничной койкой горела маленькая лампочка. Он закрыл глаза.

Постепенно он осознал, что кто-то гладит его руку, – очень медленно, ритмично чья-то ладонь перемещалась от его кисти до плеча и обратно. Глаз он не открывал, опасаясь, что иначе поглаживания прекратятся. Спустя много минут – хотя кто знает, сколько именно минут прошло? – он повернул голову, открыл глаза и увидел жену у своей постели. Заметив, что он смотрит на нее, она убрала руку.

– Этель, – сказал он, – что мы наделали?

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Нашу жизнь или наших детей?

– Не знаю, что я имею в виду, – ответил он и вдруг вспомнил: – Ты должна рассказать мне о детях Аниты. Не прямо сейчас, но и не откладывая в долгий ящик.

– У-у, – протянула Этель, – они совсем рехнулись.

– Но не так, как наши, – сказал Фергюс.

– Не так, – подтвердила Этель.

Потом он кивком указал на свою руку, едва заметным кивком, но они столько лет прожили вместе, и она сразу поняла. И принялась снова гладить по руке.

Оливия Киттеридж открыла глаза.

Она только что была где-то – в невероятно прекрасном месте, – и где она сейчас? Кажется, кто-то звал ее по имени. Потом она услыхала пиканье.

– Миссис Киттеридж? Вы понимаете, где находитесь?

Там, где она только что побывала, сияло солнце, а здесь солнца не было и в помине, только лампочки над ней.

– Миссис Киттеридж?

– А? – Оливия попыталась повернуть голову, но голова не поворачивалась. Рядом с ее лицом появилась чья-то физиономия. – Привет, – сказала Оливия. – Вы кто? Кристофер?

– Я – доктор Раболински, – ответил мужской голос. – Кардиолог.

– Вот как, – пробурчала Оливия и снова уставилась на лампочки.

– Вы понимаете, где вы? – спросил мужской голос.

Оливия закрыла глаза.

– Вы понимаете, где находитесь, миссис Киттеридж? – Голос начинал ее раздражать. – Вы в больнице.

Оливия открыла глаза.

– Ой, – сказала она. И попыталась вникнуть в ситуацию. – Черт. – Пиканье не смолкало. – Чтоб вас всех.

Женщина наклонилась к ней:

– Привет, миссис Киттеридж.

– Там было ужасно здорово, – сказала Оливия. – Просто ужасно здорово.

– Где было здорово, миссис Киттеридж?

– Там, где я была, – ответила Оливия. – А где я была?

– Вы перенесли клиническую смерть, – сказал мужской голос.

Оливия по-прежнему смотрела на лампочки.

– Говорите, я умерла?

– Именно. Пульс у вас отсутствовал.

Оливия впала в задумчивость.

– Петунии, – сказала она немного погодя, – с ними столько мороки.

«Увядший бутон», вот что всплыло в ее голове, поэтому она и вспомнила о петуниях. Замучаешься обрывать их засохшие соцветия.

– Мать честная, – продолжила она, думая о лавандовой петунии. – Без продыху.

– Без продыху что, миссис Киттеридж? – спросила женщина, которая то появлялась, то исчезала.

– Петунии, – ответила Оливия.

Голоса притихли, эти люди переговаривались меж собой, зато пиканье звучало все так же оглушительно.

– Нельзя ли это выключить? – обратилась Оливия к потолку.

Женское лицо, заурядное лицо, вернулось в поле ее зрения.

– Выключить что? – спросила женщина.

– Это пи-пи-пи. – Оливия пыталась сообразить, кто эта женщина, вроде бы она ее раньше где-то видела.

– Это кардиомонитор, миссис Киттеридж. Он дает нам знать, бьется ли ваше сердце.

– Ну и что? Все равно выключите, – сказала Оливия. – Кого волнует мое сердце?

– Нас, миссис Киттеридж.

Оливия обдумывала то, что с ней сейчас происходило.

– А-а, – прохрипела она. – А, срань господня. Мать вашу еб. – Женское лицо удалилось. – Эй, как вас там, – позвала Оливия. – Эй, вы, извиняюсь. Не пойму, почему я сказала «срань». Я никогда не говорю «срань». Я ненавижу эту «срань». – Казалось, ее никто не слышит, хотя сама она слышала голоса неподалеку. – Ладно, ухожу обратно. – Оливия закрыла глаза, но пиканье не унималось. – О, ради бога…

Мужское лицо вернулось. Мужчина нравился Оливии больше, чем женщина.

– Последнее, что вы помните, что это было?

Оливия поворочала мозгами.

– Ну, не знаю. Что мне сказать?

– С вами все хорошо, – отозвался мужчина.

Какой милый человек.

– Спасибо, – поблагодарила Оливия. – Я бы хотела вернуться туда, где была раньше, если можно.