— Мне он рассказал и того меньше, — усмехнулся я. — Чем ты понравился этому «супермену»?

— «Супермен» сам напуган до предела. Он не спит уже полгода, вес его увеличился в полтора раза, изменения организма начинают давать такие эффекты, которые нуждаются в немедленном устранении. Короче, он серьезно болен. К тому же тот, кому он в чем-то помешал, грозился превратить его в «камень». Что касается управления Демоном, то дальнейшее будет зависеть от индивидуальности исполнителя, силы его воли и конкретности фантазии.

— «Контрабандисты» — это магнитные линзы?

— Кто их разберет? По поведению линзы — это как раз «инспектор», но, может быть, все они похожи друг на друга. Учти, кто-то из них сидит в Угличе.

— Откуда Зо Ли добыл такую информацию?

— Он утверждает, что у него прямая психосвязь с этим самым «инспектором». Помнишь встречу в кафе? Так что будем делать?

Свистопляска в это время в верхних слоях атмосферы продолжалась. Воздух здесь был разрежен настолько, что не проводил звука, поэтому битва за обладание «спящим джинном» казалась просто красочным фейерверком. Демон перестал подниматься в космос и сплел вокруг себя удивительную черную рельефную сеть.

Новая волна неистового огня поднялась над ним, стремительные огненные стрелы прянули из нее, одна из них вонзилась в бок крейсера слева, пробила навылет! Закричал Калаев:

— Второй, Алексей, ответь флагману!

Молчание — равнодушное, страшное, мертвое… Крейсер стал распухать, расплываться, превратился в облако багрового дыма.

Через минуту динамики отчетливо донесли приказ отца:

— Флот-два, снять блокаду по вертикали, уйти в тропопаузу и прикрыть Землю! Прикрыть Землю!

— Выполняю! — глухо сказал Калаев.

— Флот-три, попытайтесь уничтожить Демона выхлопом ходовых, — продолжал командовать отец. — Диапазон — запредельный!

Командующий третьим флотом ответил очень быстро:

— Готовы.

— Залп!

Словно светящийся дождь хлынул на огненное горнило чужого сражения. Тяжесть проникала в тело, душная тяжесть и боль в нервных узлах, потемнело в глазах.

И вдруг голос в мозгу, именно в мозгу — не звук:

— Опять мешают, мошкара… бесполезно объяснять… не знают и не помогут… долго не удержу, мошкара не поможет… не знают, как помочь… разные, иные, совсем чужие… больно… больно… больно… — С каждым разом все слабее и слабее, и наконец все стихло. Ничего. Тихо. Сладко ноет голова, словно наступила реакция…

Телесенсорный контакт! С кем? С «инспектором»?! Но почему он так пренебрежителен? Это же мы, мошкара, мы мешаем! Мы — чужие! Почему же он не обратился за помощью прямо, не объяснил, как помочь? Давно справились бы с Демоном вместе. Пусть в его мире дела идут не блестяще, повторяя прошлое Земли, но ведь всегда можно найти общий язык, достигнуть взаимопонимания, надо лишь захотеть! Прав Ян: заблуждение, что цивилизации, владеющие мощью в масштабе звездных систем, обязательно стоят выше по нормам морали и этики. Или я упрощаю?..

— Стой! — тихо сказал я.

— Стоп по вертикали! — повторил Калаев пилотам.

Крейсер повис на грани голубой бездны атмосферы: двести километров до земной тверди и бесконечность от нее.

— Упаковка крейсера полная?

— Штатная, — ответил Калаев. — Сто пять человек.

— Высаживай экипаж и десант на модули.

Командир крейсера посмотрел на меня, не понимая.

— Под нами Земля, — сказал я. — Понимаешь, Володя? Нельзя допустить, чтобы Демона включили чужие!

Лапарра и Калаев смотрели теперь на меня оба, но по-разному: в глазах Яна не было вопроса, он меня понял.

— Мы включим джинна сами, — продолжал я скорее для себя, чем для них. — Пусть они не добры и не злы, хотя равнодушие, по мне, — худшее из всего, что только можно встретить. И все же у нас есть надежда — не так уж они и равнодушны, иначе не предприняли бы попытку восстановления разрушенного Демоном Торжка. Пусть они чужие нам и не ведают, что творят, но мы-то люди! Шанс невелик, высаживай экипаж, мы справимся втроем.

— А потом?

— Потом найдем «глаз» Демона, разгонимся, включим усилители эмоций — и по Демону! Ты умеешь ненавидеть?

— Не знаю, — засомневался Калаев, — не пробовал.

— Сможешь! — помрачнел Лапарра. — Вспомни погибших! И если не мы, то кто же? Знаешь, — обратился он ко мне, — удивительное ощущение — у меня совсем не болит голова!

Мы высадили экипаж крейсера и группу аварийного десанта — сто четыре человека, отыскали в недрах грузового отсека привезенную Лапаррой биоаппаратуру, перетащили усилители эмоций в рубку, подключили, выпили по глотку усилира — все это в лихорадочной спешке, почти рефлекторно, не думая.

Лапарра занял место бортинженера, я — инженера защиты, Калаев сел в кресло пилота и нацелил крейсер на ядерный костер, зажженный непрошеными гостями в опасной близости от Земли. Нам что-то кричали: Первицкий, Шахов, Калашников, наблюдатели… Отец сказал только одно слово: «Сынок!» — и замолчал, и я был благодарен ему за все, что он не сказал.

Володю Калаева я знал давно, три года мы провели бок о бок на борту трансгала в экспедиции «Погоня», но мне было приятно, что он не разочаровал меня, пошел молча, понимая, на что идет. Яну я тоже благодарен, но я удивился бы, если бы его не было рядом.

Мы вышли точно над адским пламенем адского костра. Демон был в его центре, равнодушный ко всему происходящему. Он спал.

— На абордаж! — закричал вдруг Калаев с веселой злостью, сжимая мою руку до боли. — В ТФ-режиме! Вперед, джентльмены! Ух, как я зол! Три человека в крейсере СПАС-флота на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рому!

Внизу в золотом мареве вдруг протаяла черная дыра — словно из преисподней выглянул дьявол! «Глаз» Демона…

Таран, подумал я, вот как это называется, таран, а не абордаж! Я вспомнил, как люди, мои далекие предки, в сорок первом году двадцатого века шли на своих несовершенных машинах на таран, рискуя жизнью, сознательно, во имя спасения других, ради жизни на Земле. Они смогли это сделать — спасти мир и человечество, сможешь ли ты, Игнат Ромашин? Умеешь ли ты любить и ненавидеть, радоваться и страдать?..

Неужели Демон — мой фатум, рок, судьба? Короток путь у падающих звезд, но держитесь, демоны, я иду, человек!..

В мягкой фиолетовой полутьме ее лицо словно светилось изнутри розовым светом, и необычным казался его овал в черной волне ощутимо тяжелых волос. Странным было лицо, безжизненным, одно выражение застыло на нем — безнадежность. Может быть, темнота ее глаз скрывала и боль, и слезы, но слова были резкими, жесткими и беспощадно чужими. Жестокие слова, от которых замерло движение в воздухе и повеяло холодом… И Филипп сказал почти равнодушно, чтобы прервать этот разговор, чтобы ей было легче — он еще не понимал до конца, не хотел понимать, что она уходит, — чтобы тяжесть вины — да и была ли она виновата? — легла на двоих: