– Сейчас засосутся, – сказала Валя.

Фира засмеялась, я даже услышал эхо. Они бы, наверное, и правда, поцеловались. Но тут произошло третье ЧП.

Фира вдруг обмякла. Сначала я подумал, что она притворяется и играет. Видимо, Боря тоже так подумал, потому что он засмеялся.

А вот Валя сразу сказала мне:

– Надо к Максе!

Мы побежали в зал, схватили Максима Сергеевича, стали говорить, что Фира потеряла сознание. Музыку так и не выключили, но вокруг нас сразу все столпились.

Максим Сергеевич побежал вниз, а мы побежали за ним.

Фиру отнесли в особое медицинское крыло, куда не пустили Антонину Алексеевну, Ванечку, Алешу, Милу, Маргариту и Диану.

А мы стояли в белом коридоре и ждали.

Максим Сергеевич спросил:

– Что ты такой грязный, Жданов?

Я не стал говорить. Боря стоял, тесно прижавшись к двери, слушал. Когда Эдуард Андреевич распахнул дверь, Боря прямо на него и упал.

– Осторожнее, Шиманов. С Кац все в порядке, просто немного ослабла. Такое бывает.

– Она долго в себя не приходила!

– Но все ее показатели сейчас в полном порядке. Это кратковременное помутнение.

Боря кусал губы, мы смотрели на Эдуарда Андреевича, Максим Сергеевич ожесточенно тер виски.

А потом из процедурной вышла и сама Фира. Она помахала нам и сказала:

– Привет, ребята.

И улыбнулась.

– Вы так волновались.

Будто бы это удивительно!

Вот как закончилась дискотека.

Запись 70: Мясная ночь

Все-таки я подумал и решил, что надо написать еще и о том, как закончилась эта странная ночь.

Никто не гнал нас спать. Мы сидели у Фиры в номере: девочки праздничные и в блестках, мальчики в серьезных костюмах. Я был особенно ужасен на вид: с земляным пятном на груди и кровавым пятном на плече.

Фира лежала на кровати, ее рука самым драматичным образом свешивалась вниз. Рука, покрытая блестками, совсем еще детская, бледная и в красных пятнах.

Впрочем, красные пятна постепенно сходили на нет.

Боря и Валя сидели на кровати Фиры, Валя гладила ее по голове, а Боря, кажется, был раздражен.

Я думаю, он хотел ее поддержать, но волновался и злился оттого, что не знал как.

Мы с Володей и Андрюшей сидели на Валиной кровати. Володя очень по-взрослому сцепил руки в замок. Андрюша выглядел крайне обеспокоенным. Я, наверное, тоже.

Я все повторял:

– Ты уверена, что приходишь в себя?

А Фира терпеливо отвечала каждый раз одно и то же:

– Да, Арленчик, мне уже лучше.

Танцы закончились, итог их был странным. Но остались девочки и их блестки, высокие начесы, праздничные костюмы.

Андрюша сказал:

– Если честно, я утащил одну гирлянду.

– Что? – спросил я.

– Я утащил одну гирлянду, – сказал Андрюша. – Не знаю, зачем я это сделал. Но я так сделал. Хочешь, украсим твою комнату, Фира?

– Надо немедленно сообщить, – сказал я, а потом осекся.

– Вот-вот, – сказала Валя. – Идите за своей гирляндой.

Мы с Андрюшей развесили гирлянду над кроватью Фиры, приклеили ее скотчем, сложив в волну. Володя выключил свет, и Фира теперь лежала под прекрасными огнями, совершенно новогодняя.

Под этим ярким, разноцветным светом она выглядела почему-то еще более нездоровой.

– Мне так нравится, – сказала она. – Очень красиво.

Огоньки переливались, гасли и загорались снова.

– Какое все новогоднее, – добавила Фира. – Прямо праздник.

Володя сказал:

– Ну! Такая ты фея зато теперь.

– Я – фея.

– Просто сказочная, – сказал Боря.

– Так грустно, что ты болеешь, – сказала Валя.

– Ну, на самом деле, не то чтобы мне нужно какое-то особое внимание, – сказала Фира. – Все идет так, как должно.

– Да, – сказал Володя. – Просто если бы сознание потерял дрочер, всем было бы плевать. Да, мокрая лапка?

– Да, – сказал Андрюша.

– Хорошо быть девочкой, – сказал Фира.

Валя сказала:

– Да, особенно такой хорошенькой.

– Ты правда так думаешь?

– Да, – сказала Валя. – Все так думают. Ты прехорошенькая.

Я сказал:

– И большая умница.

Фира сказала:

– И стихи люблю. А стихи вы мне почитаете?

И мы стали читать ей разные стихи, грустные и веселые. Я читал стихотворение Я. В. Смелякова под названием «Кладбище паровозов». Это очень грустное стихотворение. Кажется, будто оно об отживших свое, заржавевших паровозах, но на самом деле оно о людях и бесконечности принесенных ими жертв.

Меня это стихотворение очень трогает. Я люблю людей, героев, и механизмы, и поезда.

Только не люблю кладбища.

Особенно меня трогает вот этот отрывок:

Шапку сними, товарищ,

Вот они, дни войны.

Ржавчина на железе,

Щеки твои бледны.

Я очень хорошо прочувствовал это стихотворение. Фира – мой тот самый товарищ, чьи щеки были так бледны. И в этот раз стихотворение по-особенному меня задело, хотя оно и так мое любимое. Я понял его глубже, будто я повзрослел.

Не было с нами многих друзей: Ванечки, Милы, Алеши, Дианы.

Но они и не могли понять того, что было сейчас между нами.

Хотя, может быть, смог бы Ванечка. Мне так кажется. Он очень чувствителен к людям, и его сердце открыто.

Пришел Максим Сергеевич. Он открыл дверь ногой, в руках у него был пропитанный розовым соком бумажный пакет.

– Орлы! – сказал он. – Эдуард Андреевич сказал, что Фире надо бы подкрепиться. Вот я и для вас взял.

– Я люблю есть ночью, – сказал Андрюша.

Максим Сергеевич выдал нам по куску мяса в бумажной обертке.

Я сказал:

– Я так не могу, мне нужны тарелка, вилка и нож.

– Ой да ладно, Жданов, – сказал Боря. – Не вые…

Тут он сделал многозначительную паузу, посмотрел на Максима Сергеевича и сказал:

– Не выеживайся.

– Да, – сказал Максим Сергеевич. – Поддерживаю предыдущего оратора.

Фира тут же вгрызлась в свой поздний ужин, она выглядела очень голодной. Ее руки в блестках и розовом соке крепко сжимали кусок мяса. Чуть помедлив, Андрюша тоже вцепился зубами в мясо, а потом его примеру последовали и все остальные.

А я смотрел на красную говядину в моих руках.

Вряд ли я мог стать еще грязнее.

Кроме того, я чувствовал себя голодным.

Запах мяса совсем перестал отвращать меня. Даже наоборот, я улавливал приятный, возбуждающий аппетит аромат.

Боря протянул руку, надавил мне на голову.

– Да ешь ты, не отрывайся от коллектива.

Да, подумал я, ни в коем случае не следует отрываться от коллектива.

Тем более, если я так хочу есть, то ничего страшного.

И я тоже принялся рвать мясо зубами, как какой-нибудь голодный зверек. Должно быть, выглядело все это странно и отвратительно. Максим Сергеевич стоял у двери и смотрел в сторону.

Мне очень захотелось «Крем-соды», моей любимой