Наконец дядя неохотно начал просыпаться. Он улыбался и бормотал:

— Цветы… танцовщицы… пальцы и губы, играющие на моей флейте… — После этого он заморгал и воскликнул: — Dio me varda! Марко, это ведь был не ты?

— Ну ясное дело, нет, дядя Маттео, — ответил я, от волнения переходя на разговорное венецианское наречие. — Вас только что чуть не кокнули. Нам надо поскорее уносить ноги. Пожалуйста, просыпайтесь!

— Adrio de vu![123] — раздраженно произнес он. — Зачем ты похитил меня из этого изумительного сада?

— Полагаю, это был сад ассасинов. Я только что заколол одного из Вводящих в Заблуждение.

— Наш хозяин! — закричал дядюшка, увидев на полу съежившуюся фигуру и садясь на кровати. — Ox, scagaròn, что ты наделал? Ты что, снова решил поиграть в bravo?

— Нет, дядюшка, посмотрите: он наткнулся на свой собственный нож. Этот злодей чуть не убил вас за мускус.

И тут я не выдержал и расплакался.

Дядя Маттео склонился над стариком и принялся изучать его, ворча:

— Рана в животе. Он еще жив, но умирает. — Затем дядюшка повернулся ко мне и мягко сказал: — Ну-ну, мой мальчик. Хватит разводить слякоть. Ступай и разбуди отца.

Краса Божественной Луны не стоил того, чтобы над ним лили слезы: над живым, мертвым или умирающим. Но он оказался первым человеком, которого я лишил жизни собственной рукой, а убийство другого человеческого существа — совсем не обычная веха в карьере мужчины. Потому-то, когда я шел, чтобы похитить отца из чудесного сада, куда он попал благодаря гашишу, я радовался, что тогда в Венеции моя рука все-таки не нанесла удар шпагой безвинной жертве. Понял я и еще кое-что относительно убийства человека, по крайней мере относительно убийства клинком. Он легко входит в живот жертвы — чуть ли не со страстью, едва ли не по собственной воле. А там клинок сразу же обхватывают разрушенные им мускулы и удерживают так же крепко, как и другой мой инструмент однажды сжимала девственная плоть малышки Дорис. Как бы там ни было, нож вошел в Красу Божественной Луны без всякого сопротивления, однако потом я не смог вытащить его обратно. И в этот самый момент на меня снизошло болезненное понимание: это дело, столь отвратительное и проделанное с такой легкостью, не может остаться без последствий. Именно тогда я и понял, что убийство вовсе не такое доблестное, лихое и великолепное занятие, каким я его себе воображал.

С огромным трудом разбудив отца, я отвел его на место преступления. Дядя Маттео уже уложил хозяина на собственные одеяла и, несмотря на то что кровь из него лилась рекой, вел с умирающим вполне дружескую беседу. Старик был единственным среди нас, кто был одет. Он взглянул на меня, своего убийцу, и, должно быть, заметил на моем лице следы слез, потому что сказал:

— Не терзайся, молодой неверный. Ты убил самого лучшего из Вводящих в Заблуждение. Я совершил страшную ошибку. Пророк (да пребудет с ним мир и благословение) предписывает нам окружать гостя благоговейной заботой и уважением. Даже если он последний дервиш или вовсе неверный, даже если в доме остались только хлебные крошки, а семья хозяина и его дети голодают, то все равно следует отдать гостю эти крошки. Даже будь он вооруженный враг, ему следует оказать гостеприимство и защиту, пока он находится под крышей твоего дома. Мое неповиновение этому священному закону так и так лишило бы меня Ночи Возможностей, даже если бы я выжил. Из-за своей алчности я действовал поспешно, и я согрешил, за этот грех я и прошу простить меня.

Я попытался сказать, что прощаю его, но рыдание сдавило мне горло. Однако уже в следующий момент я порадовался этому, потому что старик продолжил:

— Я мог бы легко отравить вашу еду наутро во время завтрака и позволить вам немного пройти, прежде чем вы свалились бы на дороге. Тогда я смог бы ограбить и убить вас под открытым небом, а не под крышей своего дома, и это бы стало достойным деянием, угодным Аллаху. Но я этого не сделал. Хотя всю свою прошлую жизнь я строго исполнял заветы и уничтожил множество неверных во имя величия и славы ислама, этот нечестивый поступок будет стоить мне пребывания в Раю, гарема красавиц и вечного блаженства и отпущения грехов. Именно из-за этого я искренне скорблю: мне следовало убить вас в соответствии с законами ислама.

Нет худа без добра: эти слова, по крайней мере, заставили меня перестать плакать. Все мы в оцепенении уставились на владельца караван-сарая, когда он продолжил:

— Но у вас троих еще есть шанс совершить добродетельный поступок. Когда я умру, окажите любезность, заверните меня в простыню. Затем отнесите в главную комнату и уложите в самом центре так, как я вам объясню. Лицо должно быть накрыто тюрбаном, а ноги смотреть на юг, в направлении Святой Каабы в Мекке.

Дядя с отцом переглянулись и пожали плечами; однако мы порадовались, что не дали никакого обещания, ибо тот произнес свои последние слова:

— Сделав так, подлые собаки, вы умрете добродетельной смертью, ибо когда мои братья из Мулекта придут сюда и найдут меня с ножом в животе, они отправятся по следам ваших лошадей, и будут охотиться на вас, и сделают то, что мне не удалось. Салям алейкум.

Его голос вовсе не казался слабым, однако, в последний раз пожелав нам мира, Краса Божественной Луны закрыл глаза и испустил дух. Никогда еще я не стоял так близко от смертного ложа и впервые понял тогда, что большинство смертей так же отвратительны, как и убийства. Потому что, умирая, старик в изобилии опорожнил свой мочевой пузырь и кишечник, перепачкав всю одежду и одеяла и наполнив комнату жутким зловонием.

Никто не хочет, чтобы, вспоминая о нем, вспоминали бы и об отвратительном унижении. Однако с той поры я присутствовал при многих смертях и понял, что за исключением редких случаев, когда была возможность очиститься, человеческие существа именно таким образом прощаются с жизнью — все, даже самые сильные и храбрые мужчины, самые нежные и чистые женщины, как бы они ни умирали — насильственной смертью или отходили в мир иной во сне.

Мы вышли из комнаты, чтобы сделать глоток свежего воздуха.

— Ну, что теперь? — в ужасе вопросил отец.

— Прежде всего, — сказал дядя, развязывая ремешок на мешочке с мускусом, — давайте освободимся от этих неудобных свисающих предметов. Ясно, что они будут в безопасности и в наших вьюках, ну, может, чуть в меньшей. Во всяком случае, я предпочту лучше потерять мускус, чем снова подвергать опасности свою собственную мошонку.

Отец проворчал:

— Беспокоишься о яйцах, когда нам вот-вот оторвут головы?

Я сказал:

— Прошу прощения, дядя, отец. Но если теперь на нас будут охотиться оставшиеся в живых Вводящие в Заблуждение, тогда я совершил непростительную ошибку, убив этого.

— Чепуха, — возразил отец, — если бы ты не проснулся и не действовал так быстро и решительно, на нас не понадобилось бы даже объявлять охоту.