«Ты где ее взяла?» — спросил я. «Все элементарно, — ответила она. — У одного участника за сто швейцарских франков. Я надеюсь, ты не против того, что пришлось потратить часть твоих бесценных денег?» «Нет, — ответил я, — но что ты сделала?» «Естественно, спросила, нет ли русских, — отвечала Илдико. — Ну, таковой нашелся, он-то мне и продал свою папку. Эти люди продадут все, что тебе угодно». «Илдико, ты временами просто чудо», — восхитился я. Открыв бумажник, она что-то там искала. «А ты иной раз настоящая свинья, — вынув наконец нагрудную карточку участника, она приколола ее мне. — Но теперь эту свинью зовут профессор Петр Игнатьев. Держи скорей, пока они там не убрали сходни. Давай возьму тебя под ручку, и пошли, как будто бы ты настоящий делегат конгресса». Мы миновали турникет и поднялись на пароход.

Через несколько мгновений он издал пронзительный гудок, чайки замахали крыльями и полетели прочь. Обильно смазанные пароходные двигатели заворочались, колеса принялись взбивать серую воду в белую густую пену. Вскоре пароход наш пятясь выходил уже в туманные просторы, а мы с палубы смотрели, как отдаляются Лозанна, порт Уши. В середине возвышался освещенный «Бо риваж палас», а где-то за углом его скрывалась низенькая «Цвингли», которая — путеводитель совершенно прав — не заслужила ни одной звезды. Били склянки; пестрая веселая толпа заполнила салоны. Стараниями Илдико мы стали участниками проходившего в Лозанне международного конгресса по эротической постмодернистской фотографии, и я — превратности судьбы! — заделался профессором Петром Игнатьевым из Ленинграда.

В это время мне было уже достаточно известно о конгрессах и о конференциях, как было бы известно каждому охотнику за Басло Криминале. У меня на этот счет имелись кое-какие не совсем оформленные мысли, коих бы хватило для вполне приличного доклада, если б, паче чаяния, проводилась конференция о конференциях (а что когда-нибудь такая состоится, я не сомневаюсь). С одной-то стороны, конгрессы все похожи: папки и значки, банкеты и поездки, объявления, выступления в конференц-зале, шуры-муры в баре. В то же время каждый, как и каждая любовная история (а часто они тесно связаны), отличен от других. Всегда новые люди, новый всплеск эмоций, новый взгляд на положение дел в искусстве, новый набор эффектных философий и идей, новый порядок вещей. Есть конгрессы от политики и от искусства, интеллектуальные и ради удовольствия, конгрессы — пиршества ума и пиршества эмоций.

На этой незатейливой шкале лозаннский международный конгресс по эротической постмодернистской фотографии, который мы, остановившись у салона, стали изучать, конечно, был конгрессом искусства, удовольствия, эмоций. В Бароло — казалось, только что — мы были группой буквоедов-интровертов. Примерно восемьдесят мастеров фотоискусства, отовсюду прибывших в Лозанну, явно представляли собой сборище самовлюбленных экстравертов. Писатели порою склонны к тому, чтобы за них говорила их работа; у фотографов большую часть работы выполняют разговоры. С помощью официантов, подававших им фандан, доль, марочные вина местного розлива, они быстро превратили пароход в пчелиный улей, Они друг к другу льнули, лапали друг друга и похлопывали, суетились и трепетали от возбуждения. Они болтали, обнимались, хохотали и кричали, целовались, разевали рты, позировали, флиртовали.

Да, это была колоритная толпа. Особа с голой грудью... Тип в наполеоновском мундире... Многие махнулись туалетами: иные мужики надели нечто, напоминавшее шифоновые пеньюары, дамы же, напротив, были в твидовых костюмах с галстуками или в смокингах с манишками. На пароходе был оркестр, и они стали танцевать. Был бар, и они стали пить. Были закуски — они стали подкрепляться. Были личности, увенчанные славой, — и они стали прославлять их. Имелись также явно недозволенные вещества — и они стали грезить. Были губы, груди и зады, и они стали целоваться, обниматься, прижиматься и присасываться. Они были красивы, эти люди, и, зная об этом, стали заниматься разными красивыми вещами, возмутительными и весьма фотогеничными. Они и щелкали себя за этими занятиями, замыкая ирреальный круг.

Но в крикливом этом средоточии возбуждения имелась одна заводь здравомыслия, метафизической разумности. И центром ее был, конечно, Басло Криминале. Гуляя по пароходу — по прохладной верхней палубе, по задней части нижней, по переднему и заднему салонам, — мы сначала не могли его найти. И наконец увидели — за столиком в углу заднего салона. Его сказочное эротическое приключение — а в том, что оно именно таково, глядя на мисс Белли, усомниться было трудно, — безусловно, его изменило. Настроение Криминале явно подскочило, и он больше не казался домоседом. Под изысканным костюмом была яркая спортивная рубашка от Ральфа Лорена, волосы были уже не взбиты в кок а-ля румынские тираны, а прилизаны в манере сердцеедов конца первой трети века. Сидя рядышком в своей оранжевой хламиде, Белли болтала, хохотала, кокетничала и касалась то и дело его руки. И в массе броских знаменитостей он представлялся истинной звездой — возможно, из-за непрерывных вспышек фотокамер. Я убедился в том, что Криминале совместим с журналом «Пипл».

Но мысль его была по-прежнему дерзка. Вокруг него, как и тогда на вилле, собралась толпа — сначала небольшая, она все росла, и все ему внимали. Стоя с краю, кое-что смог уловить и я. «Сегодня я прочел в газете замечательное сообщение», — сказал он. «Утром просыпается — и тотчас за газету», — пояснила мисс Белли. «Японцы выдумали новый вид уборной. Чудо-унитаз, — сказал Криминале. — Он ежеутренне исследует ваши фекалии и сразу ставит вам диагноз». «Басло, милый, ну какой же ты противный!» — пропищала Белли. «Он вбирает ваши выделения и выдает сквозь щель в стене отчет о состоянии вашего здоровья, — не обращая на нее внимания, продолжил Криминале. — «Перебрал ты водочки вчера, гляди, какой холестерин».

«Басло, дорогой, покушай, — и мисс Белли придвинула к нему поднос с тартинками. — Такая вкуснота, а ты не прикоснулся!» «После того, что я прочел?! — воскликнул Криминале. — Видишь, чем это чревато, это не секрет». «Басло, дорогой, покушай», — передразнила Илдико. — Ты видишь, как она с ним обращается? Бедняжка, и зачем было бросать Сепульхру?» «У Белли есть ряд свойств, которых лишена сейчас Сепульхра», — сказал я, когда мисс Белли принялась совать кусочки в запрокинутый рот Криминале. «Может быть, и ты не прочь бы с нею смыться?» — вопросила Илдико. Я глянул на нее; она вела себя все более чудно, и было ясно: наблюдение за Криминале в ходе эротических его каникул шло ей явно не на пользу. Я взял ее под руку и вышел с ней на палубу. Уже было прохладно и почти темно. Наш ярко освещенный пароход с шумом двигался по озеру; за кормою трепетал швейцарский флаг. Куда лежал наш путь — в Женеву, Эвиан, Монтрё? Мы шли недалеко от берега, по временам были видны ряды красивых виноградников, нисходивших к озеру. Должно быть, направлялись мы к Вевё или Монтрё.

«Правда, они выглядят счастливыми? — сказала Илдико — по-моему, с глубокой горечью. — Я помню, когда он был вот таким же». «И когда?» — спросил я. «Когда в первый раз оставил Гертлу и ушел к Сепульхре». «Гертлу?» «Ну, вторую свою благоверную, забыл? — сказала Илдико. — Ты видел ее в Будапеште в голом виде». «Что-о?» «На фотографии, — пояснила Илдико. — Ты видел в Будапеште ее в голом виде. Он был женат на Гертле много лет. Само собой, не обходился без интрижек, он ведь венгр. Но однажды в его жизнь вошла Сепульхра. Не такая, как сейчас, она была художница и оч-чень недурна. Ну, между ними все произошло, сам знаешь, как это бывает, и он бросил Гертлу. Он был вне себя от счастья, внешне весь преобразился, как сейчас, будто летал на крыльях». «Почему бы нет?» — сказал я. «Потому что с женщинами Басло себя губит. И сейчас опять». «Как губит?» — удивился я. «Они лишают его жизнь смысла».