Центральная роль в славянском мифе кузнеца уже заставляет нас установить самую нижнюю хронологическую отметку на эпохе энеолита. Оба упоминающихся в мифе животных также были достаточно поздно приручены человеком. Свинья была одомашнена в Передней Азии, древнейшее свидетельство этого обнаружено в Джайенью на юге Малой Азии, VII тыс. до н. э. Данные лингвистики говорят, что это животное было хорошо известно индоевропейцам в период их общности: лат. suinus — «свиной», ст. — слав, svinu — «свиной», латыш, svins — «загрязненный», тох. В swanane misa — «свиное мясо», гот. swein, др. — исл. svin, др.-в. — нем., др. — англ. swin, ст. — слав, svinija — «свинья»[407]. То, что главный герой спасается от гонющейся за ним матери змеев на коне, а затем объезжает ее саму, превращенную в кобылицу, указывает на то, что данная деталь не могла появиться ранее IV тыс. до н. э. — начала приручения коня. Это важное событие, судя по известным на сегодняшний день археологическим данным, произошло в южнорусских степях. Древнейшие находки костей домашней лошади были сделаны в поселении около Дереивки на правом берегу Днепра и датируются второй половиной IV тыс. до н. э. Индийский миф о вселении Мады в различные окружающие человека явления также рисует нам отнюдь не первобытное общество, достоянием которого были вино и игра в кости, а охота уже осуществлялась не столько ради пропитания, а уже для развлечения.

Вместе с тем отмеченные индоиранские параллели славянского мифа отчетливо устанавливают верхнюю планку на эпохе распада индоевропейского единства, т. е. III–II тысячелетия до н. э. Скорее всего, данный миф сложился в эпоху перехода от матриархата к патриархату — единственному из известных нам крупных общественных кризисов того периода, — символически осмысленного как перековывание и подчинение герою-мужчине противостоящего ему враждебного женского начала. Как мы можем видеть на материалах последующих эпох, в период коренных идеологических ломок, глобального кризиса, проявляющегося как в материальной, так и в духовных сферах, подавленное на заре первобытности скотское начало человека всегда норовит вырваться наружу и поглотить человеческую личность. Падение любого общественного устройства неизменно сопровождается распадом устоявшихся традиционных связей, в результате чего силы хаоса и разрушения неизменно поднимаются на поверхность, грозя разрушением как человеку, так и обществу. Как правило, они достаточно быстро подавляются новым порядком, идущим на смену старому и устанавливающему свои связи между людьми, однако угроза гибели общества потенциально всегда присутствует. Примеры этого мы видим и в более позднюю эпоху распада родового общества и становления государства. У разных народов данный процесс происходил в разное время, однако показательно, что его современники в разных частях света единодушно отмечали выход наружу звериного начала. Отзвуками тех кризисов является и латинская поговорка «Человек человеку — волк», и данная Ахиллом характеристика предводителя ахейцев Агамемнона: «Царь пожиратель народа!» (Илиада 1,231). Почти тот же самый образ использует и «Голубиная книга», описывая эпоху восторжествовашей в нашей стране кривды:

А кривда пошла у нас вся по всей земле,

По всей земле по свет-Руской,

По всему народу христианскому.

От кривды земля всколебалася.

От того народ весь возмущается;

От кривды стал народ неправильный,

Неправильный стал, злопамятный:

Они друг друга обмануть хотят;

Друг друга поесть хотят[408].

Таким образом, восточнославянский миф об обуздании скотского начала в человеке датируется достаточно узкими хронологическими рамками, определяемыми возникновением кузнечного дела, приручением коня, установлением патриархата и началом распада индоевропейской общности. Хоть отдельные элементы этого мифа возникли еще в эпоху индоевропейской общности, но в единое целое они сложились только у восточных славян. Его сюжет явно представлял для наших предков значительный интерес, поскольку в противном случае они явно не передавали бы его из уст в уста на протяжении многих тысячелетий. То, что на самой заре своего бытия в качестве самостоятельного племени восточные славяне создали величественный миф о победе над скотским началом в человеке, является одним из основополагающих фактом для всей духовной истории нашего народа, во многом определившим всю его последующую судьбу. Остаться Человеком и подчинить себе с Божьей помощью скотское начало внутри себя — вот тот принципиальный нравственный выбор, который тысячелетия назад сделали наши предки. Не подозревая о существовании подобного мифа и совершенно по другому поводу К.Г. Юнг в свое время заметил, «что у варвара непосредственно под тонким налетом культуры укрывается животное, а этого он не без основания боится. Но животное не преодолевается тем, что его запирают в клетку. Нет морали и нравственности без свободы. Когда варвар выпускает свое животное, то получается вместо свободы несвобода. Чтобы получить доступ к свободе, необходимо сначала преодолеть варварство. В принципе это достигается тем, что основание и мотивирующая сила нравственности ощущаются и воспринимаются индивидом как составные части его собственной природы, а не как внешние ограничения. Но как же может человек достигнуть такого ощущения и понимания, если не через конфликт противоположностей?»[409]Преодолев скотское начало внутри себя, наши предки в психологическом плане перестали быть варварами уже задолго до того, как тысячелетия спустя в погоне за внешним блеском отечественные правители стали приобщать своих подданных к достижениям сначала византийской, а потом и западной цивилизации.

Уже одно то, что созданная Сварогом преграда вот уже столько тысячелетий препятствует инволюции человека в зверя и распаду человеческого общества на пожирающих и насилующих друг друга двуногих хищников, свидетельствует о величии духовного подвига, честь совершения которого наши предки приписывали именно этому богу. Память об этом ключевом событии собственно человеческой истории была так сильна, что навеки запечатлилась в народном сознании. Со временем истинный смысл мифа постепенно забывался, перемещаясь все более в коллективное бессознательное, однако притягательность олицетворяющего его символа была так велика, что она была воспроизведена в другой ключевой момент нашей истории — при Дмитрии Донском, когда ненавистным иноземным поработителям, долгое время терзавшим нашу землю, убивавшим и порабощавшим мужчин, насиловавшим женщин, было наконец нанесено судьбоносное поражение, положившее начало освобождению от татарского ига. На одной из монет победителя Мамая изображен человек в кольце свившегося дракона, держащий последнего за язык (рис. 7). Перед нами, по всей видимости, реминесценция древнего мифа о Свароге-змееборце, вновь ставшая чрезвычайно актуальной в русском общественном сознании в момент судьбоносной схватки со Степью.