– Капитан, вы не хуже меня знаете, что у нас нет прав арестовывать Маркиса-младшего. В данный момент мы вообще не можем никого арестовать. Так что я не знаю, какие действия мы должны предпринимать. Впрочем, одно знаю: нужно попросить квартирмейстера, чтобы привернули дверные скобы.

В кабинете Хичкока, как и в его жилище, было полно засохших и обломанных гусиных перьев. Схватив одно из них, капитан принялся водить им по кромке стола. Голова его медленно поворачивалась к окну. Я смотрел на профиль Хичкока, освещенный предвечерним солнцем, и почти физически ощущал груз его забот.

– Со дня на день мы ждем приезда родителей кадета Фрая, – сказал капитан. – Я не питаю иллюзий, что смогу по-настоящему их утешить. Но я бы очень хотел посмотреть им обоим в глаза и торжественно поклясться, что трагедия, случившаяся с их сыном, больше никогда не повторится в стенах академии. Во всяком случае, пока я остаюсь ее комендантом.

Он встал, уперся руками в стол и пристально поглядел на меня.

– Скажите, мистер Лэндор, я смогу им это пообещать?

Я ощутил на губах сладковатую слюну, оставшуюся от недавней порции сжеванного табака, и быстро стер ее.

– Обещать вы, конечно, можете. Только когда будете это произносить, я бы не советовал вам смотреть родителям Фрая в глаза.

Вообразите себе гончую, стоящую на задних лапах, и вы получите некоторое представление о рядовом Горацио Кокрейне. У него были узкие, вечно потупленные глаза и нежная, как у ребенка, кожа. Сквозь рубашку выпирали позвонки, а спину этот солдат постоянно держал слегка согнутой наподобие лука, из которого еще не вылетела стрела. Наша беседа с Кокрейном происходила в сапожной мастерской, куда он принес чинить свой правый сапог. Оказалось, в этом году злополучный сапог рвался чуть ли не десятый раз. Вот и сейчас у сапога спереди оторвалась подошва. Дыра напоминала беззубый рот, который беззвучно шамкал, когда рядовой Кокрейн что-то говорил, и замолкал вместе с ним. Пожалуй, рваный сапог был самой колоритной деталью, ибо мальчишеское лицо солдата ничем особым не выделялось.

– Рядовой Кокрейн, если я не ошибаюсь, это вы стояли в карауле в ту ночь, когда повесили Лероя Фрая?

– Да, сэр.

– Знаете, я просто запутался во всей этой куче свидетельских показаний, данных под присягой, и прочей писанины. Короче говоря, есть одна неясность, которую я надеюсь устранить с вашей помощью.

– С радостью, сэр, если только я смогу.

Ну вот и отлично… А теперь давайте вернемся к событиям той ночи. Я говорю о ночи с двадцать пятого на двадцать шестое октября. Когда тело кадета Фрая принесли в госпиталь, вас поставили охранять палату Б-3. Так?

– Да, сэр.

– И что вам велели?

– Мне приказали никого не подпускать к телу, чтобы никто не причинил ему вреда.

– Понятно. Значит, вы находились не в коридоре, а внутри палаты?

– Да, сэр.

– И больше никого в палате не было? Только вы и мертвый кадет Фрай?

– Да, сэр.

– Должно быть, тело чем-то прикрыли. Скорее всего, простыней. Я прав?

– Да, сэр.

– А в каком часу вас поставили охранять тело? Он немного подумал.

– Думаю, в час ночи.

– А теперь скажите, рядовой, что происходило во время вашей вахты.

– Да… ничего не происходило, сэр. Я нес караул до половины третьего. А потом меня сняли с поста.

Услышав эти слова, я улыбнулся солдату и его рваному сапогу. Мне показалось, что в ответ сапог тоже улыбнулся.

– Вы говорите, вас «сняли» с поста. Вот здесь-то и начинаются мои недоразумения. Вы, рядовой, дали два показания. В первом… какая жалость, не захватил с собой эту бумагу… но я помню, что там написано. Это показание вы дали вскоре после исчезновения тела кадета Фрая. Вы сказали, что с поста вас снял лейтенант Кинсли.

На лице рядового Кокрейна появились первые признаки жизни: он выпятил челюсть.

– Да, сэр.

– Весьма любопытно, рядовой. Лейтенант Кинсли всю ночь находился при капитане Хичкоке. Они оба мне это подтвердили. Думаю, теперь вы понимаете, что допустили ошибку. Непреднамеренную, но ошибку. Через день вы дали второе показание… простите, если я что-либо напутал, однако там вы не назвали фамилии офицера, а просто сказали «лейтенант»: «Меня снял с поста лейтенант».

В горле Кокрейна слегка булькнуло.

– Да, сэр.

– Теперь, наверное, вам понятно мое недоумение. Я так и не знаю, кто из лейтенантов снял вас с поста. Может, вы напряжете память и скажете мне?

Пока что рядовой Кокрейн напряженно шевелил ноздрями.

– Боюсь, сэр, я не смогу вам этого сказать.

– Поймите меня, рядовой: все, что вы мне скажете, останется между нами. Никто вас не накажет за ошибку.

– Да, сэр.

– Вы знаете, что полковник Тайер предоставил мне все полномочия в проведении расследования? В вашем возрасте я тоже боялся признаваться в допущенных ошибках, поскольку, как и вы сейчас, считал, что меня накажут. Повторяю: никто вас наказывать не собирается. Это вам понятно?

– Да, сэр.

– В таком случае попробуем еще раз. Кто снял вас с поста?

По волосам Кокрейна побежала тоненькая струйка пота.

– Не могу сказать вам, сэр.

– Объясните почему.

– Потому что… потому что я не знаю его фамилии.

– То есть вы не знаете фамилии офицера, снявшего вас с поста?

– Да, сэр.

Кокрейн низко опустил голову, будто ожидая, что я с досады дам ему затрещину.

– Ладно, – со всей мягкостью, на какую способен, произнес я. – Тогда вспомните, какие слова говорил вам этот офицер.

– Он сказал: «Благодарю вас, рядовой. Вы свободны. Идите и доложитесь лейтенанту Мидоузу».

– Не правда ли, странное распоряжение?

– Да, сэр, но таков был его приказ. Он еще добавил: «Поторапливайтесь!»

– Очень, очень интересно. Самое забавное, что жилище лейтенанта Мидоуза, если не ошибаюсь, находится к югу от госпиталя.

– Вы правы, сэр.

Оно находилось не только к югу от госпиталя, но и вдалеке от ледника. В нескольких сотнях ярдов.

– Что было дальше? – спросил я.

– Я прямиком отправился к лейтенанту Мидоузу. В пути был не более пяти минут. Лейтенант Мидоуз спал. Тогда я стал стучать в дверь, пока он не открыл, а когда он открыл дверь, то сказал, что не посылал за мной.

– Я не ослышался, рядовой? Лейтенант Мидоуз за вами не посылал?