Вероятно, существуют миры, «проявленные» в обыденной действительности совсем слабо. Наверняка, есть такие, где в самой гуще современной сутолоки в прекрасном покое пребывают всего несколько человек, уловивших какое-то очень редкое созвучие мира. Во всяком случае, чтобы проникнуть туда, нужны специальные умения какого-то необъяснимого душевного свойства. Но мир Затерявшегося Пригорода выявляет себя достаточно подробно.

Однако, если ничего не выдумано, но в то же время сокрыто от праздных глаз – то где же оно? Где эти люди, которыми художник населил свои картины? Например, эта толстая, как подушка, бабка, примеривающаяся поймать сачком опустившуюся на цветок бабочку? Или эта девочка, бережно, словно долгожданное письмо, держащая в руках выбившуюся из сил и замерзшую птицу? Этот художник, напряженно всматривающийся в нас с выражением стареющего ребенка на лице, в одежде, которая тоже как будто была детской, а потом состарилась, так и не побывав взрослой, так и не узнав фасонистости и щегольства, а осталась такой, словно только вчера мама достала ее из комода 1963 или даже 1953 года, заштопала и не успела только погладить. И кто, наконец, эти музыканты, возвышающие до неистовости свой многотрубный глас в немоте облетевшего парка, где разве что скакнет птица да зашуршит палая листва под тяжестью ползущей улитки?

Да, вероятно, люди эти есть, они столь же реальны, как старые предметы вроде большого жестяного будильника, допотопного утюга с вывернутой вбок латунной трубой или керосиновой лампы, которые художник вынул, выудил из тысячи тысяч вещей современного мира, чтобы сложить из них свой мир. Люди эти так же редки в современности, как устаревшие вещи, и точно так же полны своего смысла: ибо в допотопном утюге заключена реальная тяжесть сизого чугуна, блеск латуни и гладкость деревянной ручки, отполированной руками прачки или домохозяйки. В нем есть какая-то наивная надежность, которой он не утратил, несмотря на время: как и прежде, готов он рассекать клубящиеся паром волны белья, подобно грузному пароходу, и хотя более современные, более изящные вещи давно вытеснили утюг из обихода, он не утратил ни грана своего тяжеловесного достоинства и крепости. Его надежностью невозможно не восхищаться, философски осмысливая проблему утюга и возникающих вместе с нею из забвения образов минувшего: запахов угля, который засыпали в утюг, прачек с закатанными на сильных руках рукавами; крепкого, горячего льняного полотна и белоснежных кип белья, переложенных в шкафу мешочками с душистой полынью…

Будучи людьми, вытесненными из современности, персонажи Геннадия Ежкова точно так же являются хранителями уникальных и устарелых достоинств и потому, должно быть, кажутся какими-то чересчур наивными в своем полудетском простодушии людьми – до тех пор пока мы не сталкиваемся с ними лицом к лицу и не открываем в них свежесть подлинности, как в белье, пахнущем степными травами.

Очевидно, просить художника поведать словами о том, о чем он рассказывает на своем языке, не вполне честно. Но за разговором он все же сказал, что такие люди есть, хотя их мало. Это люди странные, по словам художника, как бы «ущербные», «не вписавшиеся в жизнь». Их, в общем-то, не сложно увидеть, если, конечно, заметить. Но более точных указаний о том, как следует искать их, не дал.

Вероятно, мы многое могли бы понять о мире Затерявшегося Пригорода, если бы услышали звучащую в нем музыку. Конечно, рисунки немы. Но в то же время музыка звучит: настолько явственны усилия музыкантов, застигнутых нами в какой-то простодушной старательности игры. Через пульс этой музыки мы могли бы составить себе представление о ритме времени, в которое погружен этот мир. В нем появились бы звуки, эхо – что сразу сделало бы его ощутительнее и понятнее.

Отсюда такое желание эту музыку угадать. Проявлена, слышна ли музыка Затерявшегося Пригорода здесь, в нашем мире, а если слышна – то что это? Несколько тактов граммофонно-похрустывающей оперной арии, или популярная пьеса послевоенного кино, звучащая в шорохе состарившихся звуковых дорожек, или нигде никогда не записанная, исчезающая, уже исчезнувшая в своей мгновенной сердечности песня, которую люди поют просто для того, чтобы петь?

Возможно, так. Но, с другой стороны, прямые цитирования музыки, звучавшей когда-то из радиорепродукторов, вряд ли уместны в том простодушном мире. Конечно, каким-то образом Затерявшийся Пригород связан с прошлым – ведь он отстал от Города и потерялся во времени. Но ведь не для того, чтобы превратиться в музей? Ведь он не прошел, не кончился, он продолжал жить параллельно настоящему и где-то в этой параллели пребывает до сих пор. В этом смысле его музыка не более связана с прошлым, чем наша. Она есть, она современна, просто звучит неслышно для нас, оглушенных беспощадной музыкой наших дней.

Поэтому мы и обречены лишь догадываться о ней так же, как обречены догадываться о музыке древних греков по сохранившимся от них стихам и драмам, форме амфор, пропорциям кораблей, обломкам музыкальных инструментов – ибо ничего иного, что помогло бы нам войти в их музыку, не сохранилось. Ни одной записанной ноты, ни одной партитуры. Музыку Затерявшегося Пригорода мы можем надеяться услышать, лишь вглядываясь и странным образом вслушиваясь в картины художника Геннадия Ежкова, – ибо они вообще единственное свидетельство о ней.

Представим себе: человек, сидящий с басовой трубой-геликоном на холме перед бескрайней равниной. Сидит, отвернувшись от нас. Чурбан. Спина. Затылок. В спине, в затылке есть что-то жалобное, трогательное несовершенством человеческого усердия. И в то же время в них есть солдатское упрямство, и рука сжимает медь трубы, как ствол винтовки.

Огромная труба. Звуки огромной трубы над пустынной землей. Природа только-только оттаяла, едва проснулась к жизни. Холодные веточки колючих кустов, остатки нерастаявшего снега. Но день ясный: человек вышел в одной гимнастерке, собака сладко задремала на солнце. Ранней весной бывают подобные дни – тихие, солнечные, с бездонным небом, когда на землю нисходит почти полное безмолвие. Ни комара, ни мухи, даже листья не шелестят. Никого. И труба.

Пум-ба-па-па – несколько глубоких вздохов, может быть. Как будто воспоминание старика о каком-то вальсе молодости, о пустой танцевальной веранде в облетевшем осеннем парке… Да-да, вальс-то, похоже, звучал, но танца так и не было – во всяком случае в этих вздохах достоверно переживание о чем-то несбывшемся…

Или этот звук, похожий на скрип ржавых ворот, – звук, в котором исторгнуто в небо все отчаяние минувшей зимы: – Уу-ааа-а…

Собака спит. Отчаянье человека ей привычно, как бездонное небо и расстилающаяся под ним сырая земля весны. Тоска человека обусловлена природой, как собачья чуткость к запахам и звукам. Собака спокойна. Она знает, что хозяин ее – человек – снова затосковал, терзая себя рыданиями трубы и тщетными взглядами вдаль, за горизонт…

А может быть, труба молчит. Может быть, человек, чей взъерошенный затылок мы видим, еще не выдохнул. Все еще немо. Он глядит из-за трубы на край земли, на дымку пара над холмами вдали, хочет дунуть в трубу, да не смеет нарушить покой. Обрывки военных маршей, которые он помнит, кажутся неподходящими для того, чтобы восславить эту чудесную неподвижность весеннего воздуха, эти переливы небесного света. Он набирается решимости, чтобы всей грудью выдохнуть звук подходящей тональности, – а меж тем солнце совершает по небу полный круг от восхода до заката, и равнина перед ним скрадывается сумеречной тенью. Собака спит.