* * *

Теперь нужно было действовать быстро. Отдав своим людям приказ готовиться к скорому отплытию, Белотур обменялся несколькими словами с Велемом и пошел в избу, где ночевали женщины. Велем и ладожане тоже стали собираться. И отъезд не задержался. Когда шатры были свернуты, костры засыпаны, а пожитки сложены в лодьи, из дома вышла Огнедева, покрытая, как всегда в дороге, паволокой. Ее сопровождали две прислужницы, те же, что Радим привык возле нее видеть. Велем с дружиной и Одоленем уже ждали. Белотур подошел к девушке и низко поклонился.

— Прощай, Дивомила Домагостевна, — сказал он. — Не держи обиды, что расстаемся теперь, даст Макошь, еще свидимся.

Огнедева молча наклонила голову. Белотур обнял Велема, простился с его братьями, и ладожане сели в лодьи. Теперь их путь лежал по речке Тушемле, впадавшей в Сож, к Числомерь-горе. Радим отправился с ними, чтобы убедиться, что Огнедева принята в святилище. Полянская дружина осталась возле гостеприимной веси, глядя вслед уходящим.

Когда последние радимичские лодьи скрылись за излучиной, Белотур махнул рукой дружине — весла на воду! — и чуть не бегом кинулся обратно в крайнюю избу. Едва он шагнул, склонившись, из сеней в истобку, как ему навстречу бросилась молодая женщина в белой рубахе.

— Уехали? — шмыгая носом от расстройства, спросила она. — Уже все?

Это была Дивляна, одетая в голядскую рубашку, тайком купленную у хозяйки. После торопливого прощания с Велемом она еще плакала, раздираемая тоской и тревогой. Ее любимый брат, лучший друг, верная опора в любых жизненных испытаниях, ушел от нее, и неизвестно, когда они теперь встретятся — да и встретятся ли? Но даже проститься толком им не удалось — нужно было спешить развести два отряда, пока Станила или кто-то от него не прибыл на подмогу Радиму. Обмануть двоих уже не выйдет, и их замысел удастся лишь в том случае, если отъезд Белотура с дружиной пройдет без свидетелей.

— Уехали. — Киянин взял ее за плечи, потом обнял, стремясь утешить и успокоить. Он понимал ее чувства и хотел дать понять, что она не одинока и не беззащитна и что теперь он будет беречь и защищать ее, как положено брату. — Не бойся, все обойдется, чуры нас не оставят. Нам теперь только не рассиживаться, ехать быстрее.

— Но что с ними будет?

— Все обойдется. Они же в святилище, там никто не посмеет тронуть.

Белотур не стал говорить, что Велем и его спутники не смогут оставаться в святилище всю жизнь и что если обман раскроется, то выбраться оттуда им будет нелегко. Зачем ее расстраивать? А пока Дивляна почти успокоилась и стала торопливо прилаживать на голову женское голядское покрывало, тоже из запасов хозяйки. Видя ее неумелые усилия, та подошла, помогла получше закрепить волосы и уложила покрывало как надо, приколола бронзовую застежку на правом виске и знаком показала, что все замечательно. Неизвестно, что она обо всем происходящем думала: возможно, решила, что эту девушку, приехавшую с заплетенной косой, эти мужчины, едва не устроившие тут сражение, договорились передать будущему мужу — и вот теперь он ее увозит к себе. На самом деле нужно было просто спрятать приметные волосы Дивляны, чтобы она могла затеряться в стайке голядок-пленниц, доставшихся Белотуру после разгрома поселка старой Норини.

— Поедем! — Воевода снова обнял Дивляну и привлек к себе. Теперь, когда он остался ее единственным защитником, больше всего на свете ему хотелось превратить девушку в колечко и всегда носить на руке, чтобы с ней ничего не могло случиться. — Время дорого.

Дивляна крепко прижалась к нему, обхватив его руками; за время пути она привыкла к Белотуру, он уже казался ей родным и близким, она доверяла ему совсем как брату… но в ее чувстве к нему было много такого, чего она к своим братьям не испытывала. Само тепло его тела, обнимающие ее сильные руки, его запах, его голос вызывали в ней горячее томление, которое заставляло забыть все тревоги и неприятности. Сердце учащенно билось, мысли улетали очень далеко от того, что их окружало, она не хотела двигаться, а хотела вот так стоять в его объятиях.

Но тут он оторвал ее от себя и бросил на нее быстрый взгляд исподлобья, укоризненный и почти досадливый. Дивляна не смогла сдержать улыбку. Оба они знали, в чем дело: Белотур не мог спокойно смотреть на невесту своего брата, но боролся с собой, пытаясь подавить недозволенные стремления. На Дивляну он почти сердился за то, что она поощряет его, но как можно было по-настоящему сердиться на Огнедеву, исполненную лукавой юной прелести? А ее все это как будто забавляло, и она нарочно дразнила его, точно испытывая, надолго ли хватит его сдержанности. Она еще не досадовала на то, что он соблюдает верность чести и долг перед братом, но уже не возражала бы, если бы он ненадолго обо всем этом забыл…

Белотур встретил ее лукавый взгляд и невольно улыбнулся в ответ, качая головой, словно желая сказать: «Ну, девка, о чем ты только думаешь!» И при всей своей преданности брату-князю он не мог не радоваться, что нравится его невесте… будущей княгине… совсем не как близкий родственник. Когда он смотрел ей в глаза, все те дразнящие, соблазнительные видения, которые томили его во сне и наяву, вдруг становились такими близкими… почти явью. Это наполняло его восторгом и ужасом одновременно: он не сказал бы доброго слова о человеке, который спутался с невестой брата, им же самим высватанной, и не хотел оказаться на месте этого человека. Это там, на севере, в родах чего только не творится, а у полян давно уже молодые жены перед братьями и отцами своих мужей стыд имеют… Но он не мог поручиться, что устоит, если пленительная Огнедева, которую он видел так близко, как никто другой, однажды протянет к нему руки…

— Поехали уже! — со смесью ласки и досады сказал он и открыл ей дверь в сени.

Дивляна прошла мимо него, улыбнувшись на ходу. По крайней мере, плакать она перестала и смотрела вперед своим обычным ясным и бойким взором.

Кияне столкнули лодьи, потом подняли паруса. Дивляна глядела, как уплывает вдаль эта безымянная голядская весь, где она простилась с братьями, челядинками, ладожской дружиной, почти со всеми своими вещами — только короб с рубахой на смену и мелочами вроде ложки и гребня остались с ней. Она лишилась даже своего имени! Дивомила Домагостевна, Огнедева, уехала в святилище Числомерь-гора. А она теперь кто? Просто одна из пленниц! Уплыла и проклятая, опостылевшая паволока, и все приданое, заботливо собранное матерью, и подарки родни. Из всех даров, полученных Огнедевой, Дивляна сохранила лишь крупную стеклянную бусину, сине-голубую, с белыми глазками — глаз Ильмеря, прощальный подарок и благословение ильмерских Огнедев, ее далеких предшественниц. Сжимая в кулаке бусину, висевшую на ремешке на шее, будто последнюю опору, Дивляна знала, что нить между ними не порвалась, а значит, она все-таки по-прежнему Огнедева.

* * *

Святилище Числомерь-гора располагалось на высоком мысу над речкой, между двумя оврагами, и бросалось в глаза издалека. Подплывая, Велем видел опоясавшие вершину бревенчатые стены — то ли в два, то ли даже в три ряда, а за ними, на самом верху, — дерновые двускатные крыши длинных строений-обчин, обнимавших по кругу всю площадку. Когда подошли ближе, то разглядели, что деревянные стены идут по гребням двух высоких валов, один над другим опоясавших гору, — благодаря всему этому вид у святилища был неприступный и внушительный. Лодьи приблизились к берегу, Одолень показал, где пристать. Приехавшие высадились на отмели почти под мысом, вытащили лодьи. Отсюда широкая натоптанная тропа вела к воротам, но прямой дороги на вершину не было, должно быть, туда поднимались каким-то обходным путем. В воротах уже стояли несколько женщин — все с голядскими покрывалами на головах и синими накидками на плечах, только одна в рогатом уборе и в клетчатой поневе, какие носят словенки. Две женщины постарше опирались на посохи.