Вдох. Выдох.

Айлиша так делала, когда лечила Тамира.

Бледные искры, похожие на отражения звезд в воде.

Вдох. Выдох.

Слабое покалывание по телу.

Получится. Должно получиться. Ведь получалось же у Айлиши.

Вдох. Выдох.

Она не выйдет завтра из покойчика опухшая и обезображенная – всеобщим посмешищем, поводом для пересудов выучеников и злорадной радости Донатоса.

Вдох. Выдох.

Бледное сияние просачивалось сквозь кожу.

Вдох. Выдох.

Девушка уронила ладонь. От невероятного напряжения силы иссякли, и послушница провалилась в омут беспамятства.

Она очнулась, когда небо за окном сделалось предрассветно-серым, и первое, что сделала – ощупала лицо. Оно больше не походило на подушку и не болело. Смогла. Хоть на что-то годна. С трудом поднялась. От растраченных ночью сил и всего пережитого тело не повиновалось, но надо, надо его, окаянное, заставить слушаться. Одеться, обуться и идти, куда следует.

Когда Лесана поднялась в Северную башню, уже совсем рассвело. Невыплаканные слезы жгли глаза, а горло будто сдавили в тисках – дыхание стало неровным и сиплым. Хотелось бить кулаками равнодушные стены, рассекая руки в кровь. Может, хоть так удастся заглушить боль, что рвет душу?

Только бей – не бей, ничего уже не изменить. Сколько ни три себя мочалом, не соскоблить с тела грязь, которая – незримая – въелась в него намертво вместе со сводящим с ума страхом. Страхом, что сегодня или завтра мучитель выполнит свое обещание и вернется. И все повторится. Как каленым железом ставят на скотину тавро, так Донатос заклеймил выученицу ужасом. Клесх говорил, страх сковывает волю, убивает Дар. И вот теперь при одной только мысли о креффе колдунов сознание Лесаны замирало в слепой панике. Какой там Дар! Она бы даже убежать не смогла, явись он к ней снова.

Какой глупой и нелепой казалась теперь отчаянная выходка в лесу. Ох, пробудить бы в душе снова тот кипящий гнев, но нет – не получалось. Лишь всплывало в памяти лицо колдуна, не гнев – дикий страх поселялся в сердце, и билось оно с перебоями, не билось даже – колотилось и трепыхалось испуганно. Донатос мог бы ее больше и не бить. Под одним лишь взглядом холодных, лишенных выражения глаз она бы сама скорчилась, скуля и подвывая.

Как Лесана теперь понимала Айлишу, которая ушла навсегда! Знать, и у нее случилось то, после чего жизнь становится мукой. Если встретятся в посмертии, расскажут, отчего одна со стены шагнула, а вторая удавиться решила. Может, там, за неведомым рубежом, где нет Цитадели, креффов, Дара и Ходящих, они, наконец, поговорят.

А пока… пока руки сноровисто мастерят петлю из вожжей.

Хорошие вожжи, крепкие. Не порвутся.

Себя не жаль. Сама виновата, думала – нет никого сильней, забылась. Перед наставником стыдно. Но еще немного, и будет все равно. Грязным и опоганенным не место среди живых.

Жаль мать с отцом. Но и у них теперь иные хлопоты. Старшая дочь – давно ломоть отрезанный, отвыкли от нее Остриковичи и потерю свою примут легче. Поплачут и перестанут.

Но вдруг, как наяву, Лесана увидела себя, болтающуюся на вервии. С обмоченными штанами, багровым лицом, вывалившимся языком. Представила, как будут вынимать ее из петли, матерясь, что еще одна дура без ума сгинула. И даже голос Клесха послышался: «Что ж ты, цветочек нежный… Говорил ведь, ты хоть и сильная, но девка».

Девка… Забыла она суть свою. За что и поплатилась.

Она не креффа задела, она мужика задела в Донатосе. Вот и расправился он с ней не как с выученицей, а как с бабой. Указал, кто в дому хозяин.

Нервный смешок слетел с губ послушницы.

Сколько-то еще указывать будет? Одним Хранителям ведомо. Вот вздернется она сейчас. А потом что? Он ведь и в посмертии не оставит. Отдаст, вон, выученикам – вразумляться, как покойников поднимать.

Но даже не эти беспорядочные мысли заставили девушку отложить в сторону вожжи. Она снова вспомнила, как стояла вот здесь, на этом самом месте, и говорила с Клесхом. Опять всплыли в памяти его слова, что нет в Цитадели того, кто может ее побить.

Вот ведь дура записная! Наставник ее – крефф, он умеет видеть Дар каждого выученика, но сколько он раз говорил: сила без умения, как повозка без оглобель. А Лесана возомнила о себе невесть что, однако же позабыла, что Даром своим и управлять толком не умеет. Один раз всего и воспользовалась с толком, когда с упырем билась. Да и то лишь после того, как он ей кусок спины выгрыз.

От сознания собственной глупости и того, что из-за этого накликала на себя беду, девушка глухо застонала. Ее раздирали одновременно стыд, боль, досада, гадливость и отчаяние. Как жить теперь? Как? Со стыдом своим в сердце, с воспоминаниями этими, с пониманием, что сама беду приманила?

На лестнице послышалось шарканье и натужное кряхтенье. А через пару мгновений в башню, едва дыша, ввалилась Нурлиса. Платок с головы у нее сполз, руками бабка цеплялась за каменные стены и, зайдя, замерла в проеме, пытаясь отдышаться и одновременно с этим тряся кулаком.

– Ты… кобылища молодая… совсем очумела… бабку старую…

Она тяжело опустилась на сундук, обмахиваясь подолом передника.

– У-у-у, племя беззаконное! Иль я вам коза молодая – по лестницам скакать? Чего глазами лупаешь? Я тебя еще у конюшен заприметила! Медом вам, что ли, эта башня помазана? Ну? Чего молчишь? Иль передумала заместо колокола висеть?

Старуха, кряхтя, подняла вожжи и потрясла ими перед носом Лесаны.

– А ну, вставай!

– Не хочу, – глухо отозвалась та. – Ничего не хочу.

И уткнулась лбом в коленки.

– Как это «не хочу»? – закипятилась Нурлиса. – А кто хочет? Я, что ли, хочу каждый светлый день дрова таскать и печи топить, да вам, олухам, сопли подтирать? Надо оно мне, старой, в мыльнях и подмывальнях порядок наводить, а? Чего еще удумала?

Девушка в ответ глухо застонала, изнывая от нежелания говорить, объяснять, оправдываться. Ей сейчас более всего хотелось забиться в какой-нибудь угол и сидеть там, не видя, не слыша, молча.

– Ты что это? – Голос старухи разительно переменился, сделавшись из сварливого озабоченным, даже растерянным. – Случилось что у тебя? Я-то, дура старая, решила, ты от тоски по подружайке вздернуться решила. А тут, гляжу, дело иное. Ну-ка, говори! Как есть говори, молчунья треклятая!

И сухие руки затрясли выученицу.

– Не из-за нее я… – ломким голосом ответила та и опять отвернулась.

– Поняла я уже, что не из-за нее. Я хоть и дура старая, но… не дура!

Лесана молчала и кусала губы. Ну как этой бабке сказать то, что и вспоминать-то стыдно?!

– Что молчишь, как немая? Ссильничали? Ну, говори! – Карга снова ее встряхнула.