Кто это недавно рассказывал об экспериментальных клиниках? Вот где бы поработать! Алексей Андреевич рассказывал…

Пеньков, уже проникшись полным доверием к Ксении, исповедовался, трагически играя голосом:

— Взял в гастрономе бутылку красного. Одну. От всей души. Иду после работы. Отдохнуть. Семейно. В кругу. Нет, не верят. На минутку замечтался на кухне — бутылки нет. Где бутылка? Где, я спрашиваю? Брань. Побои. Изгнали. Кто? Родная семья. Жена.

— Господи! Да как же, поди, ты опротивел ей, бедной, — вздохнула пожилая кондукторша, вошедшая зачем-то в комнату.

— Замечание игнорирую, — гордо сказал Пеньков.

Кондукторша еще раз вздохнула:

— Пальто-то где? Замерзнешь ведь.

Пеньков вдруг мелко затрясся. Слезы потекли по лицу, странно облагороженному шлемом белой марлевой повязки.

— Что я искал всю жизнь? Понимания и сочувствия. И что я встречал? Недоверие и презрение. А раз так, пусть, пусть… Теперь все равно.

Он схватил со стола кусок ваты и швырнул на пол.

Кондукторши в дверях прыснули.

Ксения, уже надевавшая шинель, круто обернулась.

— Извините, мадам, — Пеньков галантно приложил руку к груди. — Женщина превыше… Преклоняюсь.

На улице падал первый мокрый снег. Было холодно. Пенькова завернули в одеяло.

Машина постояла перед светофором напротив кино. Яркий свет реклам и фонарей освещал пестрые пуховые женские шарфики. Ксении давно хотелось такой — сиреневый, но она не знала, где их покупают. У нее всегда было мало времени на «дамские штучки» — так называл Вадим ее дела с портнихами, разговоры о платьях, о модах.

У кино было много народу. Шла новая картина.

— А что у нас сегодня по телевизору? — спросил Сема.

Подстанцию недавно премировали телевизором, и теперь каждый день включали программу от начала до конца.

— Хорошо смотреть картину, когда очередь на вызов у тебя последняя, — мечтательно сказал Сема.

Пеньков жалобно охал. Рассеченная голова начала болеть.

— Вся жизнь прошла, — стонал он, вылезая из машины. — Пролетело все, ничего не осталось, ни следа, ни былиночки. По чьей вине? Исключительно по своей…

— Вам еще жить и жить, — утешила его Ксения.

— Жить… Но как, доктор? Вот вопрос. Хотелось бы жить достойно…

Дежурный врач недовольно ворчал: «Что у меня, вытрезвитель, что ли?..»

Ксения молча оформила документы.

Лаврентьев открыл все дверцы в машине — выветривал винный дух.

9

Теперь Ксения знала, что Алексея Андреевича она не любит. Он допытывался:

— Я не понимаю, что произошло? В чем моя вина?

Лгать было не к чему. Говорить трудно. Она молчала.

— После всего… Когда я имел основания думать…

Прихожая — неподходящее место для объяснений. Ксения мыла руки. Доктор Колышев стоял, опершись локтем о стену. Когда мимо кто-то прошел, он беззаботно покачал ногой и, улыбаясь, громко сказал:

— Я рад, что вам понравился мой разбойник.

Все это было недостойно и ненужно.

Ксения сказала:

— Андрюша не хотел, чтобы вы знали о его поездке с нами. Я жалею, что Володя вам об этом проболтался.

Он заторопился:

— Но я ничего от вас не скрывал. Ничего не утаивал. Даже больше: я надеялся, что когда мы лучше узнаем друг друга…

Снова кто-то вошел, и Алексей Андреевич замолчал.

«Я соглашусь оформить наши отношения, — мысленно говорила за него Ксения, — а пока… «волшебные вечера»…»

Она вытерла руки и вышла в гараж. Мертвенно поблескивали вытянутые тела машин. Противно пахло бензином. Было холодно.

Ксения вернулась в большую комнату, где светился только синий экран телевизора. Кто-то услужливо пододвинул ей стул. На экране певица с голыми руками, закатывая глаза, выводила:

Вечор ждала его я понапрасну…

Сема слушал, блаженно приоткрыв рот. Любаша, уже одетая в пальто, не могла оторваться от телевизора и уйти домой. А Ксения все думала: «Что же я наделала, что наделала… Чем теперь оправдаться перед собой, на что опереться?» Что у нее есть? Шурка, с крутым лбом, с заусеницами на вечно грязных руках. Когда они остаются одни, он лезет целоваться и обижается: «Ты меня без любви поцеловала, поцелуй еще». Ксения вызывала в памяти его лицо, его увертливое, теплое тельце. Но и Шурке она нужна твердая, уверенная в своей правоте, в своей стойкости.

С ней случилось что-то ненужное, горькое, и уже ничего нельзя поправить. Однажды девушка-студентка нечаянно просидела под лучами рентгена полтора часа. Она была еще совсем здоровая, смеялась, разговаривала, а Ксения знала, что девушка уже сожжена, убита, что неизбежно, неотвратимо появятся страшные последствия ее ошибки.

Ксении хотелось закричать, заплакать. Она сидела не двигаясь, сдерживаясь. Раздались три звонка. Кто-то провел рукой по ее волосам, по плечам. Это Алексей Андреевич стоял позади ее стула и, уходя, прощался с ней, пользуясь темнотой.

Ей стало еще горше. Володя, вздохнув, пересел к телефону. «Как же я поеду? Я ничего не могу». Она плакала беззвучно, без слез.

Надо вызвать Вадима. Пусть увезет ее домой. Пусть все узнает. Больше нельзя…

За Ксенией в комнату вошла Евгения Михайловна. Она о чем-то спрашивала. Не слушая ее, Ксения схватила телефонную трубку и торопливо набрала номер. Вадим сонным голосом стал перечислять, что делал Шурик. Ксения сказала:

— Приезжай сюда. Сейчас.

— Сейчас? Какое дело, Ксюша?

Она бросила трубку и легла лицом на диван, обитый холодной скользкой клеенкой.

— Я сегодня больше не могу работать. Вызовите кого-нибудь. Я не могу!

Засунув кулаки в карманы халата, Евгения Михайловна смотрела на Ксению:

— Что это стряслось? Нездоровы?

Она деловито взяла руку Ксении, шевеля бледными губами, сосчитала пульс, потом немного подумала и спросила:

— Боли где-нибудь?

Ксении хотелось закричать. Она закрыла глаза:

— Прошу вас, я здорова. Просто не могу. Бывает же так.

— Ну почему бывает? — неодобрительно переспросила Евгения Михайловна. — На все должна быть причина. Заболел человек — ясно. А у вас температура, нормальная, пульс прекрасный. И вдруг — «не могу». Похоже на женскую блажь. А нам с вами это не пристало. Не подобает. И горе случится у человека, так он должен себя пересиливать.

Она стояла над кушеткой и рассуждала, подкрепляя свою речь примерами из прошлого:

— Вот еще не так давно, в эту войну, была у нас врач Турова, Вера Викторовна. Как, бывало, бомбежка, она сейчас ложится на диван. Голову в платок закутает, с места не сдвинешь. У нас самый разгар работы, рук не хватает, а она откровенно заявляет: «Боюсь, не поеду». Взять себя в руки не могла. И уважения не заслуживала.

Из соседней комнаты доносилась музыка телевизора. На тумбочке стрекотал будильник. Каждый звук мешал.

— На ближайший вызов я за вас поеду. А вы встряхнитесь тем временем.

— Я мужа вызвала.

— Ничего. Вадим Дмитрич человек молодой. Он за труд не