— Сейчас пришло время браться за Европу. Она созрела для независимости. Сначала она освободилась от России, что было не так-то легко. Теперь ей нужно освободиться от Америки, что еще сложнее. Я чувствовал необходимость этого все последние годы, но сейчас, во время войны, она стала очевидной. Роль Европы в этой войне унизительна. Пусть это звучит несколько грубо, но при Клинтоне Европа играет роль Моники Левински.

Образ был нам близок, но мы не подали виду.

— Дело ведь не в моих капризах и не в том, что мне надоело работать на справедливых толстяков. Речь идет о гораздо более серьезных вещах. Мы с вами можем стать теми, кто снимет созревший плод. У меня для этого есть опыт и кое-какие рычаги, у вас…

— У нас? — спросила Настя.

— У вас — красота. Все прислушиваются к тому, что говорят красивые люди. Да это в конце концов и не важно, что есть у вас. Мне хочется делать это вместе с вами. Считайте, что вы меня вдохновляете.

— Не наше вроде бы это дело, — сказал я как можно спокойнее. — К этому нужно иметь призвание, вкус. Я уверен, что только в Париже вы найдете сотни тех, кто с этим справится лучше нас. Вы ведь и сами это понимаете.

Его возбуждение достигло предела. Он посмотрел на меня горящими, почти страдальческими глазами и вдруг заговорил негромко, но быстро.

— Да зачем мне эти сотни? Мне нужны только вы. Может быть без вас я бы на это не пошел, может быть, я это вообще из-за вас делаю. Мне хочется, чтобы нас породнила какая-то сверхзадача, что-то непошлое, не имеющее отношения ни к коммерции, ни к секретным инструкциям, ни к прочему дерьму. То, что я вам предлагаю, — разве это не цель? Разве в этом нет полета? — Несколько секунд он молчал. — Я не хочу с вами расставаться.

— А в чем заключается ваш проект? — Настя явно решила снизить накал, уйдя в детали.

Анри ждал этого вопроса. В его взгляде на Настю мелькнула благодарность с оттенком торжества. Одним залпом он допил свою Мери и поставил бокал на стол.

— Нам нужно создать организацию, которая цементировала бы новую Европу. Я знаю настроения в европейских странах — недостатка в поддержке там не будет. Более того, многие крупные политики — а крупный политик — он всегда стратег! — идее независимой Европы очень и очень сочувствуют.

— Что-то не очень этих стратегов слышно, — пробормотала Настя.

— Не очень, — согласился Анри. — Потому что всякий стратег — он вынужден быть еще и тактиком. Пока об эмансипации Европы говорить тактически не выгодно. Но поверьте мне, пройдет совсем немного времени, и эта идея станет козырем любого европейского политика. Война станет ее катализатором. Так что пора брать быка за рога.

В представлениях Анри этот бык был уже подан, и все, что оставалось сделать нам, — это посадить на него прекрасную Европу. В тот вечер он развернул перед нами блистательную европейскую перспективу — столь же заманчивую, сколь и невероятную. По его мнению, сложившаяся в Европе ситуация напоминала минуту перед сходом лавины. Достаточно было одного хлопка, чтобы снежная масса пришла в движение и, набирая силу с каждой секундой, грозно двинулась вниз. Задуманную им организацию он называл жемчужиной, и в центре ее ставил меня. Сравнение было поэтичным, но в отношении меня двусмысленным: из недавних еще уроков биологии я помнил, что всякая жемчужина образуется вокруг песчинки.

Когда и водка, и томатный сок были допиты, Анри спросил:

— Ну что, похищаем Европу?

Мы с Настей промолчали, и его вопрос повис, как непожатая рука. Будучи согласен с тем, что Европе следует освобождаться, я искренне не понимал, при чем здесь я. В моем сознании неотвязно крутился образ человека, случайно попавшего в театр и заблудившегося среди декораций. Что касается Насти, то в присутствии Анри она, видимо, решила не давать мне никаких советов.

Несмотря на то что все напитки допивались одним Анри, в этот момент у него был исключительно трезвый вид. Он напоминал адвоката, безрезультатно потратившего самые веские свои аргументы, адвоката, у которого не осталось ничего, кроме изумления черствостью и непониманием. Для присяжных такой адвокат наиболее опасен. Его коротким усталым фразам уже невозможно сопротивляться, именно они и доводят дело до победного конца.

— В конце концов, дело здесь не в политике. Сама по себе она не стоит того, чтобы ради нее расшибаться в лепешку. Речь идет о ваших собственных возможностях. Вам предоставляется уникальный случай выйти из повседневности, а когда такими случаями пренебрегают, они не повторяются.

Я заглянул в ясные Настины глаза, пытаясь прочитать там ответ. Эти глаза были неравнодушны к происходящему. Вместе с тем я не мог понять, смотрят они ободряюще или с укором, в них можно было найти все что угодно, кроме прямого ответа. Мне показалось, что в тот момент они отражали мои собственные мысли, и это было высшей степенью их слияния со мной. Из этого следовало, что ответ должен был давать я сам.

Анри ошибался в том, что меня смущала близость его затеи к политике. Точнее, ошибался он, представляя распространенное пренебрежительное отношение к политике как основную причину моих сомнений. Сомневался же я потому, что это не соответствовало мне на более глубоком уровне — уровне моей психики. Типичный интроверт, еще две недели назад я не мог бы себе представить, что вопрос о моей общественной активности вообще может ставиться. Все, о чем шла речь сейчас, было слишком далеко от моей любви к невидимости, от наших с Настей ночных путешествий. (Она продолжала смотреть мне прямо в глаза.) Впрочем, кое-что в нашей ночной жизни все-таки изменилось — и именно здесь, в Париже. Неужели этот город так способствует переменам?

Анри молчал, как бы давая моему решению вызреть. Успевший неплохо со мной познакомиться, рассчитывал ли он всерьез на мое согласие? Я взял пустую бутылку и приставил ее горлышком к глазу на манер подзорной трубы. Резкости добиться не удавалось. Прав Анри был в том, что задуманное им предприятие могло стать для меня средством самопознания. Другой вопрос — нужно ли было мне оно, когда на свете существовало множество других, менее экзотических средств. Я снова посмотрел на Настю. Всеобщее молчание ее не тяготило.

— Давайте попробуем, — сказал я.

Анри (была у него слабость к патетическим жестам) взял наши с Настей руки и крепко их сжал.

— Заговор — констатировала Настя.

Разумеется, предложение Анри не было ни влиянием минуты, ни даже тем, что он не без кокетства называл своими капризами. Уже в ближайшие дни мы поняли, насколько оно было обдуманным, просчитанным и спланированным едва ли не по часам. Говоря в самых общих чертах, целью Анри была международная организация, призванная сплотить Европу. По его мысли, организация должна была объединять не только разные народы, но и политические партии и движения. Основываясь на либеральных ценностях, она, вместе с тем, должна была быть безразлична к любой идеологии. Единственной идеологией этой организации было бы стремление к объединению Европы. Это позволило бы ей собирать под свои знамена людей самых разных направлений. Эту организацию Анри намеревался строить по типу освободительного движения, объединяющего все имеющиеся политические силы. Наконец, он имел для своего дитяти и готовое имя: движение «Молодая Европа».