Но она и не ждала большего, даже за еду, которую готовила для него, не ждала благодарности. Напротив, она сама была благодарна за возможность дать ему то, чего не могла дать сейчас сыну. Но по имени она его никогда не называла. Однажды спросила, как его зовут, но не смогла правильно выговорить ни «Мориц», ни «Райнке», так что все осталось по-старому. Buongiorno, come va? Buona note, Signore. Вполне достаточно. Разумеется, они говорили друг другу «вы», и Мориц называл ее «синьора Сарфати». Когда он слышал через дверь, как семья говорила о нем, его называли только аль-альмани, немец.

* * *

Однажды, когда синьора вышла из комнаты, Мориц медленно встал. Огляделся. У Виктора почти не было книг, зато имелось много пластинок. Бенни Гудман, Эдит Пиаф, Энрико Карузо, Хабиба Мсика. На письменном столе стояло семейное фото в рамке, снимок был сделан перед домом. Родители, впереди Ясмина и Виктор с ней рядом, об их тайне никто не догадывается. В ящике письменного стола Мориц обнаружил авторучку, запонки, флакон туалетной воды для бритья и пачку писем, связанных веревочкой, отправительница из Парижа. Мориц не прикоснулся к ним. Но достал другое – заграничный паспорт Виктора. Республика Франция, фото с зубчатым обрезом, старомодный снимок, но и здесь все тот же заносчивый вид; штампы о въезде в Италию и Францию. Он положил паспорт на место и тихонько задвинул ящик. На плечиках на стене висел белый костюм, который Виктор надевал в «Мажестик». Как будто он ненадолго куда-то вышел и в любой момент мог войти.

* * *

Однажды ночью у его кровати остановилась тень. Мориц почувствовал ее сквозь сон, еще до того, как открыл глаза и испуганно приподнялся. В темноте он разглядел кудри Ясмины. Изящную фигуру в ночной рубашке. Она подняла над ним мерцающую керосиновую лампу, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Если вы расскажете об этом моим родителям, я вас убью.

Голос ее звучал решительно. Ничто не напоминало о милом дневном облике. Лицо пылало в свете лампы, словно лик ангела смерти. Он кивнул.

– Обещайте мне!

– Обещаю.

– Поклянитесь!

– Клянусь.

– Жизнью вашей матери!

– Она уже умерла.

Ясмина смотрела на него пронзительно.

– А ваш отец? Жизнью вашего отца! Он еще жив?

– Не знаю.

Такая искренность смутила его самого. Он даже своим товарищам никогда не рассказывал о родителях. Эту часть жизни он скрывал не только от мира, но и от себя. По молчанию Ясмины он чувствовал, что в ней что-то происходит. Он не знал, что именно, но ее гнев сменился другим, более мягким чувством, хотя она никак его не выказала. Девушка повернулась и шагнула к двери. Но потом снова вернулась к кровати.

– Я вас знаю. Вы держали меня за руку. На кладбище. Вы не помните?

Теперь и у него что-то забрезжило. Ночь под бомбами. Горничная. Кости покойников. Крепкое пожатие ее руки.

– Так это были вы?

Ясмина кивнула. Ему стало стыдно, что он не узнал ее сразу. Что она была для него лишь одной из многих. И все-таки он не забыл то чувство: тепло ее руки, немое понимание среди чужих. Никогда бы он не подумал, что она еврейка. Как она могла ему доверять? Он непроизвольно потянулся к ее руке. Ясмина заметила это, отвернулась и исчезла так же тихо, как и появилась. В следующие ночи Мориц надеялся, что она снова придет. Но она больше не показывалась, даже днем.

* * *

Каждый вечер, когда Альберт менял повязку и давал лекарство, он рассказывал Морицу о том, что происходит в городе. Электросети не ремонтировались, дизельное топливо для генератора взлетело в цене, воду по-прежнему брали из цистерн. Но войска коалиции засыпали на дорогах воронки, чтобы их джипам можно было проехать. Порт забит военнопленными. Четверть миллиона немцев и итальянцев на пути в Америку и Англию.

Корабли проплывали в каких-то пятистах метрах от убежища Морица. Он слышал их низкие гудки. Мориц размышлял, кто из его товарищей сейчас на борту, а кто бессмысленно погиб. Когда сигналы становились все тише, он чувствовал себя ребенком, которого оставили родители. Однажды его охватило желание побежать в порт и сдаться. Тогда бы и для него война закончилась. Но тут же подумал о Фанни. Мориц не хотел в Америку, не хотел, чтобы от родины его отделила Атлантика. Нет, он найдет собственный путь домой. Лодкой до Италии, а потом поездом на север. Его вермахтовское удостоверение все еще было при нем. Он может сказать, что бежал из плена. Об этой истории с евреями никто никогда не узнает. Только надо выздороветь, и еще понадобится немного денег – и везение.

* * *

В мыслях Мориц улетал далеко, но реальный мир сузился для него до маленького дома Сарфати, точнее, до того, что от него осталось. Дырявые стены, полуобрушенная крыша, голоса семьи. Никто из соседей не должен был заподозрить, что рядом живет немец. Мориц подолгу смотрел на потолок, следя за перемещением солнечного луча по облупившейся штукатурке и сопоставляя его с боем часов на церковной башне. Скоро трещины на потолке связались с определенными часами. Следя, как незаметно ползет солнечное пятно, он боялся, что сойдет здесь с ума. И все же дом Сарфати был его защитным коконом.

Ночами с улицы доносились голоса солдат, горланивших на улицах портового квартала. Мориц научился отличать англичан от американцев. Днем слушал детей, играющих среди развалин в футбол, перекликающихся соседок и старьевщика с деревянной тележкой, хрипло выкрикивающего Roba vecchia![52] И еще Мориц слушал двух женщин, которые с утра принимались таскать камни, разбирая руины своего жилища. Однажды он услышал, как синьора и синьор Сарфати ссорятся. Она упрекала его, что он вечно где-то пропадает, а тут нужен мужчина, чтобы ворочать эти проклятые обломки. А кто будет зарабатывать деньги, чтобы за все платить, возражал Альберт, за новые стены, за мебель, за крышу?

Он опять работал в больнице, его взяли туда сразу. То же самое начальство, что уволило всех евреев, теперь принимало их на работу с распростертыми объятиями, будто прошлое – просто дурацкое недоразумение. Врачи требовались даже острее прежнего. Надев старый свой халат, Альберт занимался пациентами, а о прошлом помалкивал. Но если когда-нибудь этим лицемерам понадобится от него какая-то услуга, он даст понять, что ничего не забыл.

Восстановление дома полностью лежало на плечах женщин.

* * *

Мориц чувствовал себя виноватым: он валяется в кровати бесполезным бревном, тогда как две женщины ворочают камни. Когда жар спал, воспаление пошло на убыль и он снова мог ясно мыслить, Мориц однажды утром встал, пригладил перед маленьким зеркальцем волосы и спустился по останкам лестницы. Голова кружилась от слабости, нога нещадно болела, но он радовался тому, что снова дееспособный человек. Альберт только что ушел. Первый этаж выглядел немного прибранней: сквозь завалы пролегли пути, по которым можно было перебираться из комнаты в комнату. Камни выносили в сад, где уже высилась большая куча. Но стены-то по-прежнему были разрушены.