– Почему вы с мисс Оливией решили остановиться на Рое?

– Я бы завел еще, – сказал Рой-старший сквозь зевок. – Набил бы дом битком. Но Оливия мне не доверяла. Боялась, что я получу своего ребенка и забуду о Рое-младшем, но я бы ни за что так не сделал. Он мой тезка. Но она все равно пошла к доктору и все сама решила, прежде чем я успел об этом заговорить.

И он снова уснул или, по крайней мере, перестал говорить. Я лежал, считая часы до утра, перебирая пальцами отцовскую цепь, изо всех сил пытаясь не думать о Рое, вернувшемся домой.

Еще не рассвело, когда Рой-старший встал со своего кресла и указал мне на ванную, где он оставил чистые полотенца и зубную щетку. Перед выездом мы позавтракали: кофе и лоснящиеся от масла пшеничные булочки. На улице было прохладно, но не холодно. Мы, сидели на крыльце, свесив ноги.

– Ты хочешь ее, – сказал Рой-старший, теребя веревочки на толстовке. – Но она тебе не нужна. Понимаешь, о чем я? Рою эта женщина нужна. Кроме нее, у него от прошлой жизни ничего не осталось. От жизни, на которую он работал.

Приправленный цикорием кофе пах сладковатым табачным дымом. Я обычно пью просто черный, но Рой-старший забелил его молоком и подсластил сахаром. Я допил кофе, поставил чашку рядом на бетонный пол. Встав, я протянул Рою-старшему руку:

– Сэр, – сказал я.

Он пожал мне руку одновременно и строго, и искренне.

– Отступись, Андре. Ты хороший парень. Я же знаю. Я помню, как ты нес Оливию. Прояви достоинство, не трогай Селестию с год. Если через год она тебя захочет, если ты ее захочешь через год, я возражать не буду.

– Мистер Гамильтон, она нужна мне.

Он помотал головой:

– Ты понятия не имеешь, что значит «нужна».

Он отмахнулся, будто отсылая меня, и я, не подумав, пошел в сторону машины, но потом развернулся:

– Это просто бред собачий, сэр.

Рой-старший посмотрел на меня растерянно, будто бездомный кот вдруг процитировал Мухаммеда Али[89].

– Я признаю, что живу лучше других, но куча людей живет лучше, чем я, а некоторые живут хуже, чем Рой. Признайте это. Попытайтесь понять, что я имею в виду. Я помню вас в тот жаркий день, как вы мучились с этой лопатой. Вы точно знаете, что я чувствую.

– Мы с Оливией прожили в браке больше тридцати лет, мы через многое прошли.

– И это все равно не дает вам права со мной так разговаривать, вести себя так, будто вы Бог на троне. Я что, обязан отсидеть в тюрьме, чтобы заслужить свое право на счастье?

Рой-старший почесал шею там, где росли тугие серые кудри, и смахнул набежавшие на глаза слезы.

– Ты пойми, Андре. Он ведь мне сын.

Утро наступило мягко. Я спал крепким тяжелым сном, пока меня не разбудил звук жарящегося бекона. По утрам у меня обычно все болело – пять лет сна на тюремных нарах разрушили мое тело. При свете дня куклы по-прежнему казались мне зловещими, но не такими ехидными, какими они были ночью.

– Доброе утро, – крикнул я в сторону кухни. Она ответила через мгновение:

– Доброе утро. Есть хочешь?

– Захочу после душа.

– Я положила полотенца в желтую ванную.

Опустив взгляд, я вспомнил, что лежу в чем мать родила.

– Тут кто-нибудь есть?

– Только мы, – ответила она.

Шагая по коридору, я остро ощущал свое тело – выпуклый шрам под ребрами, тюремные мускулы, пенис, по-утреннему сильный, но все-таки грустный. Селестия возилась на кухне, гремя кастрюлями и сковородками, но по пути в ванную я чувствовал на себе что-то вроде камер видеонаблюдения. Уединившись в душе, я заметил, что она положила на столешницу мою сумку, чтобы я мог одеться. Внутри меня, как голод, заворчала, проснувшись, надежда.

Дожидаясь, пока согреется вода, я сунулся под раковину и нашел там какой-то мужской гель для душа, который, скорее всего, принадлежал Дре. Гель пах зеленью, как лес. Я покопался в шкафчике еще, проверяя, что еще тут было его, но не нашел ничего: ни бритвы, ни зубной щетки, ни присыпки для ног. Надежда заворчала снова, на этот раз как щенок ротвейлера. Андре тоже тут не жил. У него был свой собственный отдельный дом, пусть и совсем рядом.

Я стоял под горячим душем, и мне не хотелось пользоваться гелем Дре, но единственный другой вариант пах цветами и персиками. Я вымылся весь, не торопясь, сидел на краю ванной и тер ступни, между пальцами ног. Я выдавил еще геля и намылил волосы, смыв пену до боли горячей водой. Затем я надел свою одежду, которую купил на свои деньги.

Зайдя в кухню, я увидел, что она поставила тарелки и стаканы напротив стульев, на которых мы с ней никогда не сидели, когда жили вместе.

– Доброе утро, – сказал я, глядя, как она наливает масло в вафельницу.

– Спал крепко? – Селестия не накрасилась, но надела платье из вязаного трикотажа, будто собралась куда-то пойти.

– Вообще-то, да, – щенок надежды снова принялся за свое. – Спасибо, что спросила.

На завтрак Селестия подала вафли, зажаренный до хруста бекон и фрукты в собственном соку. В мой черный кофе она положила три ложки сахара. Когда у нас все было хорошо, мы иногда ходили на поздний завтрак в модные рестораны, особенно летом. Селестия надевала узкие сарафаны и вплетала цветы в волосы. Глядя на свою жену, я говорил официантке, что мой кофе похож на моих женщин: «черный и сладкий». Это всегда вызывало улыбку. Тогда Селестия говорила: «Моя мимоза похожа на моих мужчин: ненавязчивая».

Перед едой я протянул ей руку ладонью вверх.

– Думаю, надо сказать молитву.

– Хорошо.

Опустив голову и закрыв глаза, я сказал:

– Отец Наш, мы просим тебя благословить эту пищу. Благослови руки, которые приготовили ее, и мы просим тебя благословить этот брак. Во имя твоего сына мы молим тебя. Аминь.

Селестия не сказала «Аминь» в ответ. Вместо этого она сказала:

– Bon appétit.

Мы ели, но я не чувствовал никакого вкуса. Это напомнило мне утро перед оглашением приговора. В следственной тюрьме на завтрак были омлет из яичного порошока, холодная болонская колбаса и мягкий тост. Тогда я, впервые с тех пор, как меня не отпустили под залог, съел все подчистую, потому что не чувствовал вкуса еды.

– Ну? – спросил я, наконец.

– Мне надо на работу, – сказала она. – Сочельник ведь.

– Пусть твоя близняшка за магазином последит.