опасно, родные были очень строгие, в особенности бабушка. Я уже однажды попала в историю. Мы целой компанией, в которой был и Александр Вертинский, обедали в ресторане. Мне было семнадцать лет. Мои родные понятия не имели о наших встречах. А тут случилось, что в этом же ресторане оказался дядя, он вернулся домой вслед за мной и все рассказал бабушке. И то, что видел меня, и в какой компании. Боже, какой из-за этого получился ужас! Мои родные очень боялись, что при моем даре привлекать к себе внимание я могу оказаться в компрометирующем положении.

– Как случилось, что вы остались в Париже?

– Дядя был богат и знаменит. Гостя в Париже, я заболела. Когда он узнал, что у меня оказалась задета верхушка легкого (на рентгене видно было затемнение), то посчитал, что мне небезопасно возвращаться в Россию. Нужны были хорошие условия, питание, уход. Дядя был очень дружен с французским послом в Москве и легко уладил дело, почти сразу же получив разрешение для меня. Так я осталась. Вслед за этим дядя выписал из Петербурга бабушку ухаживать за мной. Я вылечилась в первый же год заботами и опекой родных[78].

– Как же возник в вашем окружении дю Плесси?

– За два года до того, как я встретила Маяковского, в меня был влюблен один дипломат, он был французским консулом в Варшаве. У нас возникли очень дружеские отношения, которые не прерывались. Когда Маяковский уехал в Россию, случилось так, что мой знакомый был как раз в отпуске в Париже. Мы начали проводить вместе время. Родные были рады этому. Дю Плесси был из очень старинной бретонской семьи, стопроцентный аристократ. Вскоре наши отношения полностью возобновились. Конечно, я ответила согласием на его предложение уехать с ним. Ведь я ему давно симпатизировала. Поднялся большой шум – все недоброжелатели мои заговорили тогда, что я предпочла богатство и графское имя любви революционного поэта. Но это было не так. Дю Плесси был неотразимо красив, я с ним очень дружила. Он был знатен, но, представьте, вовсе не богат.

– Он знал о вашей истории с Маяковским?

– Нет. Он приехал, сделал мне предложение, и я его приняла. Потом оказалось, что нужно еще уладить кое-какие формальности, мы сразу не можем пожениться. Препятствием был мой советский паспорт, и нужно было разрешение. Дю Плесси добился его, и летом того же года мы поженились[79].

Значит, осознаю я, после сообщения в Москву до замужества Яковлевой на самом деле остается еще три месяца. За это время, если бы реакция каждой из «сторон» была достаточно сильной, можно было все вернуть? Но сложности с визой Маяковского, отношения с дю Плесси, захватившие юную Татьяну Яковлеву, лишь помогали «забыть переживания».

А поэт? После бурной реакции на известие о помолвке Татьяны он усиленно ухаживает за Вероникой Полонской, женой актера Михаила Яншина, а вскоре требует узаконить их отношения.

Отчего же об этой легкости отказа молодых друг от друга так мало вспоминают те биографы Маяковского, которые склонны приписывать фатальную предназначенность и символику их парижской встрече?..

– Как же завершилась печальная история любви с Маяковским? Вы ему дали знать о своем согласии на предложение дю Плесси? – спрашиваю не без грусти по поводу бренности даже самых ярких чувств.

– Случилось так, что это сделала Эльза. Она написала письмо Лиле о моей помолвке. В доме у Бриков был Маяковский. Они часто читали письма Эльзы вместе. Лиля вслух начала читать сообщение сестры, и, как мне рассказали, Маяковский не смог дослушать письма до конца и выбежал вне себя от узнанного…

Штора колышется, домашние заглядывают к нам, покачивают головами.

– Я слышала об этом от самой Лили Брик, – подтверждаю я, – она говорила не раз о чтении письма и о том, что вражда между вами была сильно преувеличена другими, кому это было на руку…

Я не решилась тогда спросить Татьяну, как она восприняла самоубийство Маяковского: винила ли себя, сожалела ли или просто дрогнуло ее сердце – такой вопрос задать я не посмела.

– Почему Эльза Триоле так поспешила сообщить Лиле о помолвке? – только об этом и спросила.

– Эльза ведь была страшно перепугана тем, что именно она нас познакомила. Конечно, когда она писала письмо, то и предположить не могла, что Маяковский окажется у Бриков и так серьезно все воспримет. Именно поэтому, естественно, Эльза поспешила сообщить из Парижа сестре «приятную новость», устраняющую с ее пути соперницу.

– А вы сами впоследствии разве не дали знать Маяковскому о перемене в вашей жизни?

– Мое собственное письмо, как оказалось, пришло к Маяковскому уже на другой день… – Татьяна поднимается навстречу Шмакову и Алексу, в дверях гостиной она договаривает: – Перед смертью Лиля сама написала мне обо всем этом, и не только об этом. А и о том, как она с досады все перебила в своем доме, когда впервые узнала правду о нас, узнала о стихах мне. Я ей ответила на ее письмо, сказав, что абсолютно ее понимаю и оправдываю, и только прошу, чтобы она все мои письма Маяковскому сожгла. Она ответила, что тоже меня понимает и оправдывает. Так что перед ее смертью мы объяснились. И простили друг друга.

Пока мы прощаемся, обе под впечатлением воспоминаний, я думаю о мифах, слухах, недоброжелательстве, посеянных этими самыми сожженными письмами Татьяны. По свидетельству Риты Райт, они были уничтожены Лилей Юрьевной с целью весьма неблаговидной. Да, были сожжены ею лично, но… по просьбе самой Яковлевой – вот та правда, которую я услышала из собственных уст Татьяны Алексеевны.

Через полгода, в ноябре 1988-го, я вновь посетила Либерманов, здесь же, в Варрене. На этот раз мы не касались прошлого. Татьяна едва оправилась от тяжелой болезни, была чрезвычайно подавлена смертью Геннадия Шмакова. Она повторяла, что он «был ей как сын», что «потеря невосполнима». Не стало нашего друга, и многие близкие ему люди, которых я встретила в этот осенний свой приезд в Штаты, остро ощущали потерю.

Несмотря на болезнь, Татьяна, как всегда, была подтянута, безукоризненно, «с иголочки», одета, за столом старалась поддержать беседу об искусстве. Были прочитаны вслух стихи Вознесенского памяти Шмакова, и снова заговорили о Гене, о пустоте, образовавшейся в доме в связи с его кончиной. Тот же крепкий кофе, цветы, запах особых духов, исходивший от волос Татьяны, ее шелкового платка на плечах, но, казалось, живет только оболочка…

– Алекс очень много работает, – чуть задыхаясь, едва слышно говорит она. – Я все время в одиночестве… Но ничего. – Голос пресекается,