— Этой площади я еще не видела. Она мне ужасно нравится, — заметила Фрея, и я, как настоящий гид, прямо-таки раздулся от гордости.

— Вы должны это посмотреть, — сказал я, снова превратившись в эксперта. На мосту в конце площади в камень были вмурованы четыре белых мраморных отпечатка ноги. — Мост Кулаков. Если у вас с кем-то возникли разногласия, вы улаживаете их здесь. Нечто вроде общественного боксерского ринга. А отпечатки показывают, где начиналась драка.

— Дуглас, вы самый настоящий краевед.

— Я читаю путеводители. Это буквально сводит мою жену с ума. Она вечно твердит мне, чтобы я убрал книжку и просто поднял глаза. Поднял глаза!

Мы поставили ноги на мраморные отпечатки.

— Возможно, мне следовало привезти сюда мужа, — вздохнула она.

— А вы теперь ладите?

— Лажу, если, конечно, можно ладить с человеком, которого ненавидишь. У нас «товарищеские» отношения. «Товарищеские» — я правильно выразилась? — спросила она, подняв вверх кулаки.

В кафе «Россо» нам нацедили кофе из громадной латунной штуковины, шипевшей и выпускавшей пар точь-в-точь как паровой котел локомотива. Мы вышли на солнечную террасу этой чудесной площади, с ее campanile[51]в дальнем конце, аккуратно обрезанной, точно гигантскими ножницами.

— А что случилось с колокольней?

— Понятия не имею.

— Дуглас, а я думала, что у вас есть в запасе интересная история. Я думала, что вы все знаете.

— У меня не было времени почитать путеводитель. Простите.

Возникла вполне предсказуемая пауза. Фрея мне открылась, и теперь настала моя очередь предложить ей хоть какие-то объяснения, почему это взъерошенный человек средних лет наматывает круги по Венеции в подростковых кроссовках. Но тут мое внимание привлек юный скрипач, игравший на другом конце площади, скорбная музыка в минорном ключе. Бах, догадался я.

— Итак, Дуглас. Вы и ваша жена, вы живете вместе или отдельно? — (Я поставил свою чашку с кофе, открыл, а затем закрыл рот.) — Надеюсь, вы не против, что я спрашиваю. Я нагрузила вас кучей подробностей своей жизни, так что не стоит упускать прекрасную возможность нагрузить меня в ответ.

— Ваша правда. И я бы сказал, если бы знал. Мы сейчас… в промежуточном состоянии. То есть чисто физически мы разделены, но все еще вместе. Процесс пока еще… Словом, мы пока флуктуируем. Похоже, я не слишком доходчиво объяснил, да?

— Вы имеете в виду, что еще окончательно не решили, хотите ли остаться вместе.

— Не совсем так. Я решил, а она нет.

— Понимаю. Похоже, что понимаю. Вы хотите сказать, что…

— Фрея, не обессудьте, я признаю, что вы были весьма откровенны, а я вот скрытничаю. Но причина, по которой я здесь, в Венеции, более серьезная, чем… И не совсем то, что… Словом, я хочу сказать, что предпочел бы умолчать о своих делах. Как вам кажется, это разумно?

— Конечно. Прошу прощения.

— Не стоит извиняться. Ради бога, не надо.

Мы сидели и слушали скрипача, выдававшего замысловатые вариации на тему повторяющихся минорных аккордов. Молодой парень в стоптанных туфлях и рубашке навыпуск, он играл с тем отрешенным видом, что роднит музыкантов с учеными и математиками. Как жаль, что Алби предпочел гитару скрипке. Возможно, нам следовало подтолкнуть его в этом направлении.

— Он очень хорош, — заметила Фрея, — но, на мой вкус, уж больно тоскливо. — (И внезапно я почувствовал угрызения совести.) — Это зимняя музыка, — добавила Фрея.

Я бы хотел извиниться за своего сына. Я позволил себе забыть, что именно привело меня сюда. Позволил себе отвлечься на нелепый и неподобающий флирт. Все эти взгляды украдкой, все эти откровения, все эти жалкие потуги казаться более образованным и рафинированным, чем оно есть… Нет, я форменным образом выставляю себя на посмешище. Надо срочно уходить.

— Из всех площадей, что я видела, эта площадь самая лучшая, — заметила Фрея. — Знаете, я все пытаюсь понять, что делает ее такой особенной, и, по-моему, это деревья. Я отнюдь не страдаю от отсутствия в Венеции машин, но мне решительно не хватает зеленого цвета.

— Мне надо идти, — резко поднявшись, сказал я.

— Ой! Ой, да неужели?

— Да, да, мне пора, я уже и так выбился из графика, мне надо… продолжить поиски.

— Я могла бы составить вам компанию.

— Нет, мне действительно надо пройти большое расстояние. Так сразу и не объяснишь. — У меня внезапно заколотилось сердце; наверное, слишком много кофе или банальный страх. — На самом деле, Фрея, мой сын пропал. Но не подумайте, будто его похитили, это не так, он просто сбежал, и у меня имеется своя теория, что он в Венеции и я обязан его найти. Поэтому…

— Понимаю. Какой ужас, мне очень жаль, представляю, как вы, должно быть, волнуетесь.

— Да, безусловно. Простите.

— Почему вы, британцы, вечно извиняетесь, когда находитесь в расстроенных чувствах? Вы ведь не виноваты.

— Нет, виноват! Виноват! Вот в чем вся чертова закавыка! — Теперь я уже судорожно рылся в бумажнике, начиная паниковать. — Извините, у меня только двадцать евро.

— Я заплачу.

— Нет, мне бы хотелось заплатить самому. Вот, возьмите.

— Дуглас, присядьте, пожалуйста.

— Нет, мне надо идти…

— Две минуты погоды не сделают.

— Вот, возьмите двадцатку…

— Дуглас, я уезжаю завтра утром.

— Прекрасно, сдачи не надо, но мне действительно надо…

— Дуглас, я сказала, что уезжаю. Из Венеции. Скорее всего, я вас больше не увижу.

— О, понимаю. Так вы уезжаете? Простите, я… — Возможно, мне в тот момент следовало сесть, но я продолжал стоять. — Что ж, Фрея, было очень приятно познакомиться, — произнес я и протянул ей руку.

— И мне тоже, — ответила она, без особого энтузиазма взяв мою руку. — Удачи. Что бы вы там ни искали, надеюсь, вы это найдете.

Но я уже бежал прочь.

Мы изменились после той ее интрижки.

И, как ни старались, сделались не то чтобы несчастными, но более формальными, что ли. Конни притихла и замкнулась, а я стал не в меру услужливым, вроде официанта, что постоянно спрашивает, как тебе понравился обед. Как прошел день? Чем бы ты хотела заняться сегодня вечером, что мы будем есть, что будем смотреть по телевизору? Но ведь именно в необходимости симулировать отсутствие изменений, в сущности, и кроются эти самые изменения. Один из нас оступился — факт остается фактом, один из нас оступился, — и мое желание игнорировать сие обстоятельство превратило меня в елейного и льстивого полицейского надзирателя.