— Скушно ей у меня покажется.

— Веселить — моя забота, — засмеялся Орлов.

— Она не ты, — ей пива не набулькаешь.

— Щами угости! Непривередлива-все ест…

Ломоносов расправил на груди халат, расшитый анютиными глазками, поскреб пальцами бледную грудь.

— На балкон бы, — сказал. — Покличь слуг.

Тело отекло, ноги опухали, ходил с трудом.

— А мы сами! — сказал Орлов и, легко оторвав кресло с Ломоносовым от пола, бережно вынес его на балкон.

Перед великим мудрецом РОССИИ пробуждался весенний сад. Вздрагивая крупным телом, повторял он как бы в забытьи:

— Жаль… очень жаль… не все успел…

Прощаясь, он просил не забывать о Леонарде Эйлере:

— На русских хлебах вырос, а в Берлине сейчас, ежели слухам верить, ему живется несладко: король-то прусский — сквалыга!

Орлов отъехал ко двору — исполнять свои «функции».

Любитель чистых муз, защитник их трудов, О взором, бодростью и мужеством Орлов!

В крещенские морозы фаворит заливал бомбы водою, выбрасывал их на улицы и радовался, как ребенок, когда ночью они громко взрывались. Он перепортил шелковые обои в спальне Екатерины, пытаясь извлечь из них электрические искры. Наконец, громадный запас электричества он обнаружил в самой Екатерине — голубые искры сыпались из ее волос, когда она расчесывала их в темноте, а между простынями ее постели слышалось легкое потрескивание. Екатерина сделала его генерал-фельдцейхмейстером и теперь не ведала покоя, когда Орлов на полигонах испытывал орудия. Он закладывал в них столько пороха, что пушки разносило в куски, прислугу калечило и убивало, а с него — как с гуся вода.

— Неутомимый лентяй, — точно определила Екатерина.

Своей подруге Прасковье Брюс она признавалась, что по-женски глубоко несчастна и здоровая красота Орлова ее не тешит, ибо этой красотой пользуется слишком много других женщин.

— Он дарит мне бриллианты, а почему бы и не дарить, если некуда деньги тратить? Мне бы хоть кто травинку сорвал, но от души. Не любви даже прошу — внимания. Самого простого…

Она спросила Панина, как он относится к многоженству.

— Ваше величество, я только затем и остался холостяком, чтобы окружать себя множеством разных женщин.

— Спросила не смеха ради! Наши миссионеры крестят иноверцев в православие, которое единоженство приемлет. Мусульман же, я думаю, не надобно и крестить, ибо Аллах многоженство одобряет, и нам, русским, с того немалая прибыль в населении будет.

Разговор этот неспроста. Еще в пору наивной младости Екатерина писала: «Мы нуждаемся в населении. Заставьте, если возможно, кишмя кишить народ в наших пространных пустынях». XVIII век породил идею об умножении населения. Об этом сочиняли трактаты, дискутировали в салонах, философы-энциклопедисты усматривали в людской многочисленности избыток довольства, основу развития торговли и финансов. Даже войны зачастую велись не столько ради обретения новых земель, сколько из-за людей, живших на захваченных землях… Екатерина мыслила в духе своего времени:

— Надо бы на черноземы наши безлюдные приманить несчастных из Европы, пусть едут и селятся за Волгою…

Но однажды, возвратясь от Ломоносова, Орлов застал Екатерину в угнетенном состоянии и спросил — что, опять Польша?

— Нет, Украина! Подумай, гетман Разумовский в Батурине вознамерился престол для себя наследственный ставить.

— Или захотелось ему Мазепою новым стать?

— А я ведь перед гетманом всегда вставала…

Это было сказано с душевным надрывом!

Смоленский пехотный полк под шефством генерала Римского-Корсакова квартировал в Шлиссельбуржском форштадте, исправно неся при крепости службы караульные, и в этом полку служил неприметный подпоручик Василий Мирович — из шляхты украинской. По делам хлопотным он почасту бывал в Петербурге, желая, чтобы персоны знатные его своим вниманием не оставили… Сунулся он и в Аничков дворец, умолил явить его пред светлые очи гетмана графа Кириллы Разумовского, которому и жаловался:

— Когда матушку-государыню на престол возводили, я ведь тоже со всеми волновался, тоже «виваты» орал.

— Все орали, — отмахнулся гетман небрежно.

— Так другие-то за крик свой алмазами засверкали, а я как был гол, так и остался. Поверьте, гетман ясновельможный, что иной день даже табачку курнуть нельзя… Хоть бы именьишка на Украине вернули — те самые, что у деда моего поотнимали.

Разумовский спросил — уже с интересом:

— А ты, хлопец, не из тех ли Мировичей, которые с гетманом Мазепою переметнулись у Полтавы к королю шведскому Карлу?

Пришлось сознаться — тот самый:

— Все отняли у нас, одну фамилию оставили, и за фамилию страдаю тяжко. Но повинны ли внуки за грехи дедов своих?

Гетман рассудил за благо так отвечать:

— Вроде бы и неповинны, да ведь ехиднин сын всегда норою ехидны пахнет. Земляк ты мне — не кацап, верно. Как же помочь тебе? Пока молод — не теряйся. Другие-то, сам видишь, фортуну за чупрыну схватят и тащут… Ты тоже — старайся!

— Да как схватить-то ее за чупрыну?

— А… не знаю. Хватай! Пан или пропал…

Вскоре гетман отбыл на Украину, а Мирович составил «слезницу» на имя господ сенаторов, чтобы вернули дедовские поместья, а его самого почитали за древность рода. О преступлениях своего деда офицер сознательно умолчал… Но об этом был извещен Никита Иванович Панин, который и высказался в Сенате:

— Поощрять потомство изменническое не надобно. От сей фамилии уже много пакостей было. Двое Мировичей еще при Елизавете из сибирской ссылки тягу дали: один в Польшу подался, другой в Швецию, третий Мирович издавна в Бахчисарае торчит, где татар противу нас подначивает… Ну их всех к бесам! Впрочем, — рассудил Панин, — я не стану перечить, ежели меморию сего бедного офицера переслать на апробацию ея величества.

…А владения гетмана были почти королевские!

Батурин — столица гетмана. Городишко славный, он уютно раскинулся на берегу Сейма, воды которого чисты и благоприятны для здравия. Но плясать гопака на улицах воздерживайся. Уже бывало не раз: топнет дед ногою в веселье — земля под ним развернется — треск, шум, пылища! — и не стало плясуна на площади. Провалы в Батурине — дело привычное. Однажды в базарный день целая арба с арбузами под землю уехала. Почва под Батурином пронизана подземными коридорами, будто тут трудились громадные кроты. То выявится народу бочонок со старым золотом, то откроется застенок, где вперемешку со скелетами разбросаны звенья цепей и пытошные инструменты. Здесь когда-то доживал стареющий лев вольности — Богдан Хмельницкий, уже поседевший и обрюзглый, успокоясь в третьем браке с Филиппихой, после того как повесил на браме вторую жену заодно с казначеем. Еще дает могучую тень старый дуб, под которым гетман Мазепа распевал злодейские арии перед красавицей Матреною Кочубей; царил тут и всесильный Алексашка Меншиков, на эти сладкие земли зарился и фельдмаршал Миних… Над белой кипенью вишневых садов Батурина веяли душистые ветры истории!