Как и всегда.

— Да что не так, Любош?! — Томаш вскакивает неловко, падает грохоча костыль, но поднять его Биба не спешит, лишь кривится, высказывается сердито. — Нормальное интервью вышло! Хватит собак пускать, никто не виноват, что вы поцапались!

— Что?

Второй листок на стебель.

И узор все ж не бессмысленный, он похож на ирис, как на гербе рода Рудгардов. Только их ирис был белый, мой же по траурному чёрный, и в этом видится символичность, чёрный подходит больше.

И для Альжбеты, и для меня.

— Ничего, — Томаш, отводя взгляд первым, буркает недовольно.

Опирается на стол.

Неловко.

Хорошее слово, ёмкое, с Димом вот у нас всё неловко: взгляды, слова, касания.

Эта ночь.

Когда я против здравого смысла в ванную зашла, не смогла уйти, осталась с ним, а он не выгнал. Дим почему-то согласился на сказки, в которые сначала никак не получалось вникнуть, сложно читалось, когда он смотрел, сидел рядом, слушал.

Курил.

И будильник, заставивший замолчать и дневник Альжбеты отложить, возникшую следом за наступившей тишиной неловкость заставил прочувствовать на все сто.

Ещё и сожаление, которое я старательно запрятала.

Ушла первой собираться.

— На сегодня всё, — Любош произносит сухо, и его слова звучат посылом, далеким и долгим, — все свободны.

Не все.

Я остаюсь, заканчиваю узор ромбом, который вырисовываю старательно и увлеченно, откладываю ручку только в тот момент, когда Люси выходит последней, закрывает дверь.

Плотно, со второй попытки и после рявканья Любоша.

— Что ты хотела, Крайнова? — он после тягучей паузы вопрошает устало.

Трет, снимая очки, переносицу, на которой след остался.

И в его усталости виновата я.

— Извиниться, — я отвечаю тоже после паузы, склоняю голову, рассматривая свои художества и не глядя на лучшего друга, пред которым я, правда, виновата. — Мне следует быть… сознательней. Отвечать на звонки. Хотя бы…

— Да, — он, выдерживая очередную паузу, соглашается.

Не пытается мне как-то помочь, что-то сказать, отчего каяться дальше не хочется. Внутри все протестует, требует сменить тему, что опять же неловкостью отдает, ещё большей неловкостью, чем наше утро с Димом.

Проклятье.

— Если скажу, что стыдно, то мир? — я выпаливаю.

Вскидываю голову, рисую бодрую улыбку и мизинец выставляю.

Ну же.

Хватит.

Я ненавижу оправдываться, извиняться и проникаться своей виной вот так, чтоб захлебываться ею и сгорать одновременно. Я терпеть не могу эту манеру Любоша, от которой именно оправдываться, извиняться, захлебываться и вместе с тем сгорать одновременно у меня выходит прекрасно.

— Мир, Крайнова, — мой лучший друг все ж молвит, выдает в ответ скупую улыбку, разглядывает внимательно, склонив голову. — Знаешь, а ты совсем не изменилась, хоть и старательно пытаешься.

— Я не пытаюсь, — я дергаюсь.

И его проницательность вкупе со всезнанием меня тоже раздражает.

Злит.

— Что ты еще хотела? — он, покивав головой, разъезжается в куда более искренней и до крайности понимающей улыбке, будто бы забавляется.

Демонстрирует, что книга я для него открытая.

Легкая в прочтении.

— Две недели времени и полный карт-бланш, — я отвечаю, не возражаю и не ломаюсь, что пришла только извиняться.

Не только.

Поэтому я встаю, рассказываю и по кабинету расхаживаю, ибо привычка, за которую не раз ругали в школе, конечно, дурацкая, но мне нужно быть в движении, ходить, взмахивать руками.

Говорить и убеждать сидя я не умею.

Это ограничивает.

Поэтому вдоль стола я прохожусь, разворачиваюсь к окну, за которым на карнизе пристроилась пара голубей, что… вор-ку-ет.

Когда-то давно и не взаправду тетя Инга так сказала про нас с Димом. Он же разозлился и высказался про несусветные глупости, смотался тут же, буркнув про ждущего Ника, из дома, а я не поняла, спросила после у Даньки.

Что такое вор-ко-вать?

— …загадки истории и тайны прошлого, в раздел культуры оно впишется прекрасно, Любош, — головой, отгоняя непрошенные мысли, я встряхиваю, перевожу кое-как взгляд с голубей на него, продолжаю, выверяя скользкие слова. — Про Рудгардов все забыли, а они были влиятельным и богатым родом в Средние века. Им принадлежала большая часть шахт Кутна-Горы. Конечно, серебряные монеты чеканили на Влашском дворе для короны…

Но Рудгарды в обиде не были.

Существовала, по легендам, в тайных подземных ходах замка Перштейнец секретная печь для аффинажа серебра, кое шло мимо казны королевской.

Я успела прочитать это, отгоняя мысли о Диме, по дороге, ознакомилась с редкими и краткими упоминаниями о Рудгардах, запаслась аргументами для главного редактора «Dandy», что теперь смотрит на меня пристально.

Молчит.

— …тайны, любовь, сокровища. Целый город из серебра, пропавшая наследница с трагической любовью. Подкинутая кукла. Любош, такие истории вне моды и сезона. Я напишу так, что они забудут обо всем, пока не дочитают. Я обещаю, будет бомба. Читателям понравится. Клянусь!

— Им от тебя понравится всё что угодно, — он бормочет и задумчиво, и недовольно, выбивает пальцами дробь. — Откуда у тебя уверенность, что ты за две недели отыщешь следы Альжбеты и этого, прости господи, города, который то ли есть, то ли нет?

Есть.

И записи, что дают немного сумасшедшую уверенность в том, что у меня всё получится, есть. А ещё есть необъяснимая необходимость… докопаться, узнать правду что об Альжбете, что о её городе.

Мне это… важно.

Почему-то.

— Я не уверена, — я выдыхаю, сжимаю пальцами спинку одного из стульев, замираю и про дневник… не говорю, — но я сделаю всё, чтоб найти. Я чувствую связь с ней, мне надо узнать правду. И кукла, ты сам тогда сказал, что она похожа на меня. Мне подарили её не просто так. Если она, действительно, того времени, то это уже доказательство, что город был.

— Она могла быть единственной, — он хмыкает и возражает, задает вопрос, который я наивно надеялась не услышать. — Что вы делали в Либерце?

— Пытались найти дарителя куклы. Мне сказали, что видели похожую куклу у одного коллекционера из Либерца, — я, взвешивая кривоватую версию в последний раз, мешкаю, но всё же выдаю.

— И как?

— Мимо, — его тяжёлый взгляд я выдерживаю.

Не краснею от полуправды, в которой лжи таки больше, спрашиваю сама:

— Так ты дашь добро?

— Дам, — Любош вздыхает.

Он отталкивается, откатываясь в кресле, встает и ко мне подходит, и его слишком близкое присутствие последнее время на нервы действует. Тянет отстраниться, несмотря на годы дружбы и ночевки в одной палатке.

Вот только отходить некуда, я и так стою у стола, к которому Любош меня прижимает окончательно, не оставляет места для маневров.

— Первый раз за много месяцев у тебя горят глаза, — он сообщает тихо.

Интимно.

И себя в его глазах я могу рассмотреть