Ту же картину мы видим и в артиллерийском вооружении. Положение в артиллерии накануне войны считалось нормальным. Объясняя причины недостатка снарядов в первые же дни войны, начальник Главного артиллерийского управления в 1915 г. оправдывался: «Предыдущие войны давали наглядное доказательство тому, что армия обходилась тем запасом боевых припасов, который существовал в мирное время. Все заказанное с объявлением войны обычно поступало только после ее окончания и служило для пополнения использованных запасов…»[138]

В чем же заключались реформы Сухомлинова?

Здесь мы касаемся вопроса, который из-за своей деликатности оставался тайной за семью печатями и при царской, и при советской империи.

Известно, что преимуществом австро-немецкого блока была возможность быстрой мобилизации и сосредоточения войск благодаря хорошо развитой сети железных дорог. К линии границы Австро-Венгрия ежедневно могла доставить приблизительно столько же эшелонов, сколько Россия, зато Германия – намного больше. А внутри собственной территории маневренность возможных передвижений больших военных эшелонов в Центральной Европе была несравненно больше, чем в Восточной. Все цифры, которые безусловно свидетельствуют об экономической отсталости России, публиковались многократно.

Но никто не считался с тем обстоятельством, что Россия могла осуществить удивительно большой объем военных перевозок. Так, в Варшавском военном округе 99,4 % новобранцев должны были отбывать воинскую повинность в других округах. В целом в 1907 г. лишь 12,5 % от общего числа новобранцев было назначено в войска, расположенные на территории своего военного округа.

В России не действовало правило, общепринятое в западных армиях, где дивизии комплектовались по территориальному принципу.

Почему же так неуклюже была построена система комплектования войск?

Военная реформа 1874 г. предусматривала, что вся территория Российской империи разделялась на три зоны: 1) великороссийскую с преобладанием «русского» населения (75 %), 2) малороссийскую с преобладанием «русского» (то есть в данном случае украинского и белорусского) населения (75 %), 3) «инородческую» – все другие. И хотя украинцы официально именовались «русским» населением, генералы и чиновники прекрасно различали, где россияне, а где украинцы.

Если бы западные округа России комплектовались по территориальному принципу, дивизии были бы польскими, украинскими, литовскими и так далее. Так было в Австро-Венгрии, но на это не осмеливалась Россия. Финны и мусульмане Кавказа вообще освобождались от службы с чисто символическим откупом. В других округах «инородцев» действовали другие нормы. Именно поэтому почти все новобранцы-поляки отправлялись в центральные российские округа. Перевозки во время мобилизации достигали 223 тыс. человек, в Варшавский округ ввозилось 82 тысячи, в Виленский – 40 тыс. человек.

Отсюда и другая проблема. В армии к реформе 1910 г. почти половина (42,5 %) всего личного состава служила в Виленским, Варшавском и Киевским округах. Доля войск Московского округа составляла 8 %, Казанского – 2 % от общей численности войск. А подготовка новобранцев осуществлялась не в полевых, а в резервных частях, которые были, конечно, и по вооружению, и по кадровому составу на порядок слабее по сравнению с полевыми. Реформа предусматривала переход от учебы в слабых резервных частях к так называемому «скрытому кадру», то есть к подготовке новобранцев через систему некоторого избытка офицерского и унтер-офицерского состава в полевых частях.[139]

А это, в свою очередь, требовало изменения в дислокации войск – за счет западных округов должны были быть усилены центральные, великороссийские. Правда, это существенно усложняло главную проблему – проблему военных перевозок на случай войны с Германией. Но именно на этот вопрос в проекте Сухомлинова нашелся ответ, который полностью устраивал царя. «…Мы не можем сосредоточивать более свое исключительное внимание на западе; мы должны быть готовы к серьезной борьбе также на наших широко раскинутых восточных границах, чему совершенно не отвечает скученность наших войск на западе».[140]

Вот она, реформа-реорганизация 1910 г. Как видим, военная стратегия и внешняя политика Николая II после внутренней стабилизации вновь постепенно приобретает явно великодержавные и глобальные ориентации.

Генеральный штаб был передан военному министерству, и за шесть довоенных лет – с 1908-го по 1914 г. – на должности его начальника сменилось шесть генералов. После убийства Столыпина правительство вернулось к статусу чисто декоративно-совещательного старого Комитета министров. Никаких признаков реалистичного подхода к будущему кризису самодержавие не обнаруживает. Оно словно застыло в нерушимой тишине, ожидая чуда.

«Премьер Коковцев, вернувшись из Берлина в ноябре 1913 г., лично представил царю доклад о немецких приготовлениях к войне. Николай слушал, глядя на него напряженным, немигающим взглядом – «просто мне в глаза». После длительной паузы, которая наступила по окончании доклада, он, «как будто проснувшись ото сна», сказал уныло: «Пусть будет на то воля Божья». На самом же деле, как решил Коковцев, царю было просто скучно».[141]

Так думал Коковцев, так думала и автор этих строк Барбара Такман. Но не удивительно ли, что царю становилось скучно, когда речь шла о войне с Германией? Почему именно здесь он вспоминал волю Божью? Почему так оживлялся, когда речь шла о могуществе России на Мировом океане или о «Желтороссии» на Востоке?

По-видимому, все-таки потому, что «германская» война была не его войной. На нее его толкали обстоятельства, и он относился к ней как к неумолимой судьбе. И попробовал выйти из нее, когда почувствовал угрозу краха империи.

Царь вяло упирался судьбе, которая тянула его в ту войну. Он не был, конечно, пацифистом и не жалел свою «святую серую скотинку». Но не он был инициатором мирового конфликта.

В России влиятельные военно-политические круги ставили своей целью участие в войне на стороне либеральных европейских государств. Но и они не могли втянуть Россию в войну, потому что не они все решали.

Когда пришло время больших решений, их могли принимать несколько человек, и в первую очередь сам царь. И кажется, руководители Российской империи не имели уже иного выбора, как объявить общую мобилизацию, что означало войну.

Слова кайзера, сказанные перед лицом катастрофы, мог бы с чистым сердцем повторить любой европейский политик – и тот, кто противился наступлению войны, и тот, кто ее стремился развязать.