Последнее представляется более вероятным.

Этот был явно из их породы.

Дурашливая маска, обязательная вроде бы в виртуальной среде общения, его тяготила, и, дотянув до постскриптума, он не выдержал, сбросил ее, обращаясь к Гурскому уже без ужимок и гримас.

Но с обидой.

И Гурский его понимал, и даже готов был признать свою вину — в унылую заводь безрадостной жизни этого человека по его, Гурского, милости тяжелым камнем плюхнулось еще одно разочарование.

«Ответить, что ли? Как-нибудь эдак, иронично, без соплей, но с симпатией…» — разомлев душой, неожиданно подумал Гурский.

И очнулся.

«Чур, меня, чур! Тень, знай свое место! Что там еще говорится в таких случаях? Забыл. Наваждение, блин!»

И умилился.

«Это ведь отчего происходит? От таланта! Талантлив, сукин сын! Сам себя разжалобил до слез. Кто — скажите на милость?! — еще способен на такое? Чтобы по-настоящему, а не для истории под запись?»

Гурский несколько раз перечитал написанное, получая при этом огромное, почти физическое наслаждение.

К тому же по мере нарастания удовлетворения отступала, рассеивалась тревога.

И скоро ее не стало вовсе.

А поначалу — была.

Откровенно говоря, загадочное агентство ничем, кроме необременительных заказов и ощутимых гонораров, себя не проявило, и посему воспоминания о нем должны бы вызывать в душе репортера исключительно положительные эмоции.

Эдакий разлив меда и патоки.

На деле, однако, все происходило иначе.

Жилось Гурскому очень неуютно.

Неспокойно жилось.

Тревога, правда, обуревала его не всегда с одинаковой силой.

Иногда — накатывала на Гурского приступами неведомых ранее фобий и болезненных фантазий, мучительными размышлениями по поводу незримых заказчиков, их подлинных интересов и собственного будущего, когда невидимки сочтут, что достигли цели.

И кстати, что это была за цель?

В такие минуты Гурский был близок к безумию.

Чаще, впрочем, тревога слабо царапала душу когтистой лапкой, ради того только, чтобы о себе напомнить.

В тот миг, когда собравший волю в кулак Гурский решился на небывалую дерзость — явно нарушить один из пунктов соглашения с агентством, — она взметнулась, подобно растревоженной кобре, зашипела страшно и даже плюнула парализующим волю ядом.

Но было поздно — пальцы Гурского уже метались по клавиатуре компьютера, остановить поток его неожиданного творчества не под силу было никакой тревоге.

Даже — страху.

Теперь же, перечитывая свое творение и снова — в который уже раз! — отдавая должное собственному таланту и изобретательности, Гурский решил окончательно.

Никому.

Никогда.

Аналитикам из хитрого агентства. (Если таковые, кстати, имеются.)

Черту самому.

И чертовой матери не по зубам разгадать ту шараду, что с гениальной простотой и изяществом закатил он только что в виртуальное пространство.

Как шар в лузу.

И тревога отступила.

Владелец маленького отеля, ресторана и крохотного бара на берегу старой заброшенной плотины в десяти милях от Лондона был, вне всякого сомнения, человеком творческим.

С хорошей фантазией.

К тому же он наверняка умел видеть то, чего, как правило, не замечает большинство людей.

Но именно оно создает неповторимый, а подчас даже неуловимый колорит, на который первой откликается душа и только потом — возможно — разум.

Словом, каждый из вас исподволь, но совершенно неожиданно и вдруг погружался в некое определенное состояние, которому вроде бы неоткуда было взяться.

Несколько позже, к тому же исключительно те, кто склонен размышлять над природой собственных чувств, открывали причину — мимолетный аромат, разбудивший старое воспоминание.

Или промелькнувшее в толпе чужое лицо, напомнившее вдруг — весьма отдаленно, но остро — целую жизнь, прожитую некогда.

Или неприметный пейзаж вдруг навевал беспричинную тоску, вызвав в памяти воспоминание о местах совсем других, далеких, да и не похожих вовсе на то, в котором оказались вы нынче.

Словом, человек, вздумавший однажды расположить небольшой отель в скромной старинной усадьбе и давший сему заведению имя «Complete angle»[37]— или те, что надоумили его поступить именно так, — не прогадал.

Тихим, уютным и совершенно английским оказалось это местечко.

Речь шла, разумеется, о старой доброй Англии, которую умудрились потерять даже рачительные британцы, озабоченные незыблемостью традиций.

Точно так же, как потеряли — увы! — навсегда старую добрую Францию их вечные легкомысленные соперники — французы.

И русским уже никогда не обрести старой доброй матушки России, сколь ни пить теперь водки с икрой, ни жечь чучел на масленицу и ни золотить маковки церквей.

Неумолимо время.

Однако ж и оно позволяет иногда людям разыграть небольшие спектакли из прошлого.

Случается — они бывают удачны.

Воды плотины были темны, отдавали густой зеленью и казались глубокими.

Шум воды — словно и он следовал традиции британской сдержанности — был негромким.

Медленно, будто бы нехотя стремился поток и, приблизившись к порогу, тяжело скатывался вниз, слабо пенясь и орошая пространство прохладной водяной пылью.

Посетители ресторана, выбравшие террасу над плотиной, зябко кутались в теплые свитера, но не уходили, зачарованные умиротворяющим движением воды.

Напротив, на другом берегу, высился небольшой древний собор с островерхим куполом и узкими окнами, украшенными неяркой мозаикой.

Небольшое деревенское кладбище, раскинувшееся у его стен, довершало картину.

И это было вполне уместно, ничуть не нарушало тихой идиллии.

Грусть была ей к лицу.

Не грусть даже — а простое, незатейливое напоминание о вечности.

— Боже, Энтони, какое волшебное место…

— К тому же весьма соответствующее…

— Оставьте, Стив. Разве здесь не прекрасно?

— Мне нравится. Но должен заметить — это отнюдь не открытие лорда Джулиана. Заведение, насколько я знаю, весьма популярно в Лондоне, на уикэнд здесь совсем не так тихо, как сегодня.