Влад Валевский, увидев Ирину, вздрогнул и замер на месте. На лице его был написан такой ужас, словно он сейчас грохнется в обморок или, по крайней мере, наделает в штаны. Он ошарашенно тряс головой и никак не мог опомниться. Короче, полная противоположность Малахову. За Ириной Валевский не пошел. Вскочил в набитый трамвай и уехал. То же повторилось и на следующий день. Рыбалка, сказал Костик, не задалась.

— Ладно, Ириша, не будем тебя больше мучить, — вздохнул Иван. — С нас большая коробка конфет. Отрицательный результат, как говорится, тоже результат. Куда тебя подбросить?

Высадив Ирину у станции метро «Академическая», Иван завез домой Костика и только потом поехал домой. Час пик еще не кончился, и улицы были забиты машинами. Поездка через весь город с севера на юг напоминала кругосветное путешествие. «Поесть и упасть. И спать…»

— Тебя Лешка искал, — сказала Галина, не успел Иван еще переступить порог. — Что-то там у вас случилось.

«Спокойной ночи, Ванечка! Полный аллес капут!»

— Вань, на Ирину в подъезде напали, — без предисловий выпалил Зотов, который сегодня дежурил по отделу.

— Жива? — Сердце упало, во рту появился противный вкус медяшки.

— Да жива, жива. Руку ей порезали немного. Ну и напугалась. Костик к ней поехал. Сказал, что позвонит тебе.

Иван наскоро перекусил, даже не распробовав, что же такое он ест, и теперь ходил из угла в угол, как тигр по клетке. Прошло часа полтора, ждать уже было невыносимо, хоть собирайся и поезжай, да вот только куда? Наконец Костик позвонил и сказал, что все в порядке, Ирина дома. Рану ей зашили, показания записали.

А дело было так. Когда Ирина, взвинченная и расстроенная, шла домой, ей показалось, что за ней кто-то крадется. Еще не стемнело окончательно, но во дворе, большом, густо засаженном кустами и деревьями, было пустынно. Несколько раз она оглядывалась, но так никого и не увидела. Стоило ей остановиться, как шаги стихали. Ирина подумала, что все это ей чудится — просто попытки обратить на себя внимание предполагаемого маньяка не прошли даром.

Свет в подъезде не горел. Минут десять Ирина стояла и ждала, пока кто-нибудь не войдет или выйдет. Не дождавшись, нырнула в подъезд и тут же услышала быстрые шаги: видимо, ее преследователь стоял где-то рядом, спрятавшись за дерево. Он схватил девушку за шею, но она вырвалась, сильно ударив нападавшего, как ей показалось, в живот, при этом рука ее скользнула по лезвию ножа. Выбежав на улицу, Ирина начала кричать. Кто-то вызвал милицию. По счастью, патрульная машина стояла всего через два дома. Обыскали подвал, чердак, но никого не нашли. Впрочем, несколько чердачных дверей, по всегдашнему разгильдяйству, были открыты и уйти через другой подъезд труда не составляло.

— Рана тонкая. Как от скальпеля. Делайте выводы, — закончил Костя.

— Если это нападение никак с нашим делом не связано, то это полбеды. А вот если это все тот же…

— Тогда, Ваня, мы оказываемся там, откуда приплыли. Потому что это не Малахов и не Валевский. Ирина позвонила в отдел минут через пятнадцать. Леха сразу же позвонил мне, а я — Валевскому. И он был дома! Добраться за эти пусть даже двадцать минут с Гражданского до Черной речки он не смог бы даже на такси, а ведь еще надо было из дома потихоньку выбраться.

Положив трубку, Иван подумал, что если действительно нет худа без добра, то единственное «добро» пока состоит в том, что не надо будет разыскивать соратников Литвиновой и Малахова по летнему отдыху девятилетней давности.

— Ну вот и все.

Женя улыбнулась, заправила под повязку концы бинта и подклеила пластырем, чтобы не болтались. Старушка облегченно вздохнула.

— Храни тебя господь, деточка! Какая ж ты милая, так я тебя жду каждый раз. Другие-то девчонки такие… И зачем идут-то сюда, спрашивается? Возьми, миленькая, возьми. — Старушка потихоньку засунула ей в карман халата смятую десятку.

— Да зачем вы?.. — Женя покраснела, как рак, и попыталась вернуть деньги, но старушка заупрямилась:

— Я ведь от чистого сердца! Возьми, прошу тебя!

— Ну, хорошо, — обреченно вздохнула Женя. — Возьму. Куплю шоколадку, и мы ее вместе съедим, ладно?

— Дак мне ж нельзя, — испугалась старушка. — Доктор увидит — заругает.

— А мы ему не скажем. Это будет наш с вами секрет!

За все эти годы Женя так и не смогла привыкнуть к тому, что больные пытаются ей заплатить. Другие медсестры не только не стеснялись брать деньги за всякую ерунду, так еще и намекали в открытую, что не мешало бы ручку позолотить. А она каждый раз смущалась до слез и отказывалась. Возможно, ее считали дурочкой, но ей казалось диким брать деньги зато, что она и так должна делать. Впрочем, теперь Женя чаще работала в операционной, а перевязки и уколы делала, только когда уж совсем была запарка и людей не хватало.

Выходя из палаты, она наткнулась на Торопова — он стоял в дверях и наблюдал за ней. «И когда он только работает? — с неприязнью подумала Женя. — Как ни посмотришь, вечно по отделению шатается».

— Женечка, у тебя ручки золотые, — пропел Володя своим сладким тенорком. — Сделай мне тоже перевязку. Я только тебе доверяю.

— А что такое?

Торопов размотал грязный бинт и показал указательный палец правой руки с длинным и глубоким, сильно воспалившимся порезом.

— Ну, пошли, — вздохнула она.

Взяв на посту ключ от перевязочной, Женя открыла дверь и включила свет. Торопов медленно тащился сзади, подняв больной палец, как флаг.

— Как это тебя угораздило? — спросила Женя, пытаясь подавить раздражение. Она вытащила из шкафчика мазь, ножницы и бинт, развела раствор для промывания. — Такой порез тонкий. Чем это?

— Листом бумаги.

Она пожала плечами, и это могло означать что угодно: от «ври больше» до «мне-то что».

Алиса сидела в углу на диване и злилась. Вообще-то, по большому счету, злиться полагалось на себя, но… на себя не хотелось, и она выплескивала раздражение на мать. Мать была виновата всегда и во всем — вплоть до ушедшего из-под носа трамвая и плохой погоды. Конечно, Алиса сознавала абсурдность своих претензий, однако привычка винить во всем происходящем конкретного человека была слишком удобной, чтобы от нее отказаться. Гораздо проще считать, что жизнь определяется воспитанием, данным родителями, чем признать, что заложенное в детстве — это только сырье, которое человеку предстоит обрабатывать самостоятельно, что, становясь взрослым, каждый воспитывает себя сам.

Алиса не любила людей — и не скрывала этого. Женщин она не любила просто, а мужчин — как отца — еще и презирала. Вся разница состояла в том, что одних не любила и презирала больше, а других меньше — и именно с ними могла общаться. Надо сказать, что друзей у нее не было вообще, и даже просто приятели и приятельницы надолго не задерживались. Привлеченные внешностью, обаянием и интеллектом Алисы, они стремительно исчезали, получше узнав ее характер. И она нисколько из-за этого не огорчалась: найдутся другие. И находились.