Мила прислонилась спиной к стенке и закрыла глаза. Господи! Ну что ей делать?

Она видела, как он нашарил в ящике стола бинт или лейкопластырь и теперь пытался зубами и одной рукой разорвать упаковку. Она все-таки подошла тихонько.

— Дай я… — Когда он протянул ей пластырь, она непроизвольно дернулась. Любое его движение теперь ее пугало. Ей казалось, что она в клетке с разъяренным тигром.

Она взяла его руку и быстро, пока не натекла кровь, заклеила.

Он отвернулся и ушел к окну.

Мила осталась стоять у стенки. И потянулись минуты молчания. Нарушить которое она теперь боялась. Время шло. Ей надоело стоять, и она села на пол.

Аслан не поворачивался к ней.

И когда он заговорил, она даже не поверила.

— Я сделал тебе что-то плохое?

— Нет, Аслан… Мне нет…

— Кому-то из твоих родных?

— Нет.

— Друзей?

Она промолчала.

— Тогда зачем ты делаешь мне больно? Ты думаешь, мне мало боли без тебя?

Она неслышно подошла к нему сзади. Прижалась лбом к его спине.

— Прости, Аслан. Прости меня, слышишь… Я просто узнала теперь, почему тебя ищут. А я так верила тебе. Так верила… Готова была за всех чеченцев горло перегрызть. А оказалось…

— Что оказалось?

— А оказалось, что наркотики. Тут уж не знаю, о чем и говорить.

— А ты не знаешь, как это бывает? — Он повернулся к ней и сел на подоконник. Она стояла тут же перед ним. Он схватил ее за плечи и зашептал яростно: — А ты не знаешь, как в карман к тебе кидают героин, потому что ты «черный»? А ты знаешь, что все — мы давно ходим с зашитыми карманами? Три грамма опия — и на семь лет в тюрьму. Вахид тебе расскажет… Легче ловить брюнетов, чем бандитов — такого ты не слышала?

Она не знала, во что теперь верить. Когда он говорил, она верила только его словам. Она высвободилась из его рук. Он встал. Она потянулась к сумке. Вынула оттуда сложенный вчетверо листок. И протянула ему. Он развернул его, пробежал глазами и вернул ей:

— Читай вслух! А я расскажу тебе, что стоит за каждым из этих слов…

Она взглянула на листок и поняла, что ничего не видит. Попробовала поднести поближе. Ничего. Все расплывалось. Конечно. Ведь это же атропин. Поэтому и Машке нельзя было читать.

— Я не вижу. У меня глаза закапаны. Это атропин. — И увидев, с каким выражением он на нее смотрит, поспешила успокоить. — Не бойся. Я просто пошутила. Не пробовала я никакой гадости!

Она заметила, как темнеют его глаза. Где-то она уже это видела. Ах да… Так резко они чернели у ее кошки перед яростным прыжком. Но связать эти наблюдения воедино времени не хватило.

Голова дернулась сначала в одну сторону, потом в другую. И только через секунду до обеих ее щек дошел ожег от его ладони.

Единственное чувство, которое зарегистрировал рассудок в этот момент, было крайнее изумление.

А потом, разведя руки в сторону и наклонив вперед голову, она оцепенело наблюдала, как медлительные темные капли издевательски неторопливо капают с кончика носа на пол. И растекается маленькая черная лужица с причудливыми очертаниями.

Вот на чем нужно гадать. А не на кофейной гуще. Вот где сокрыта от нее правда жизни.

Но философскую паузу в ее настроении что-то грубо нарушило. Ее куда-то потащили, долго плескали ей в лицо ледяную воду, которая неприятно затекала за шиворот. Потом она перестала что-либо видеть из-за большого мокрого полотенца, закрывшего ей все лицо. Да ей было все равно…

Она только поняла, что уже лежит. И что-то ужасно холодное замораживает ей лоб и мешает открыть глаза, а голова покоится на чем-то неудобном и жестком.

Ее никогда никто не бил. Пальцем даже не трогал. Ни чужие, ни отец с матерью. Все было цивилизованно.

Но откуда-то она знала, что если мужчина ударил один раз, непременно ударит еще. И уходить, как гласила народная мудрость, нужно сразу. Да ей и уходить никуда не надо было. Просто прийти домой и забыть о нем навсегда.

Однако ей уже было ясно, что забыть не получится.

Она только представила, что ушла, как сердце тут же заныло.

Ей и сейчас вспоминалось совсем не то, что подняло бы ее боевой дух. А то, как близка она была к смерти, когда он появился впервые. И то, как тащила его по лесу. И его глаза, когда он смотрел на нее там, у бабки Таисии. И сложная география его лица, которую она выучила наизусть.

Обида же растворилась, как сахар в кипятке. Тут же. И без остатка. Ее просто не было. И она тщетно пыталась ее искусственно возродить. Теперь в голове у нее все перевернулось. Она отчетливо осознавала, что виновата во всем сама. Только сама.

Довела его. Что и говорить. Старалась… Хотела посмотреть, что из этого выйдет. И у нее возникло какое-то нелогичное чувство восхищения тем, что ему удалось сбить с нее спесь. И странное удовлетворение заставило дрогнуть в улыбке ее губы. Противник был достойным.

Кровь уже давно перестала затекать ей в горло. Ей надоел этот адский холод на лбу. И сейчас больше всего хотелось приложить его к симметрично горящим щекам. Как это, в сущности, гуманно — хлестать женщину сразу по обеим. Никакого ущерба красоте.

В ней проснулся странный цинизм, Или так выражался у нее посттравматический шок? Казалось, ее уже не заставишь принимать что-либо близко к сердцу.

В руке оказалась замороженная пачка ее любимых крабовых палочек. Добрый знак. Ничего не скажешь. И не долго думая о гигиеничности этого средства, она приложила его к щеке.

Теперь, когда глаза ее открылись, она увидела над собой его лицо. Потому что голова ее все это время лежала у него на коленях.

Но ни раскаянья, ни мщенья

Не изъявлял суровый лик:

Он побеждать себя привык!

Не для других его мученья!

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали — как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это — мирное селенье

В самый благостный из вечеров…

Николай Гумилев

Не было большего позора для джигита в той войне, чем сидеть в окопе. Вообще, Дикая дивизия своим коллективным характером принимала только один вид боевых действий — кавалерийскую атаку. В других маневрах, может, быть для кого-то и была возможность проявить храбрость, но не для горцев. Нельзя было храбро отходить, смело отстреливаться, отважно вытеснять противника. Только бесшабашная, неудержимая атака конной лавой была по-настоящему отважной, а в отчаянной рубке уже все средства были хороши от шашки, кинжала, до зубов, впивающихся в горло противника. А тут окоп… Сидеть в окопе — все равно что в могиле, ждать приближения ангелов смерти Мункара и Накира.