тебе, ты превратилась в мое второе “я”. Ни одна мысль не возникает у меня без твоего присутствия.

Твой Израиль

16.10.54

Азореа

Дорогой мой Израиль,

Не люблю я писать тебе письма. Не люблю этот чистый белый лист бумаги, лежащий передо мной на столе. Я вижу тебя, твои руки. Слышу твой голос. И я знаю, что не смогу даже в малейшей степени выразить то, что хотела бы тебе сказать. И лист бумаги чист, а ночь в одиночестве долга, и нет мне покоя, ибо дни и ночи бегут, и нет мне, к кому приклонить голову хотя бы на миг. И потому я отодвигаю чистый лист, и гляжу в темный сад с одним желанием – видеть тебя рядом. Вправду, Израиль, не хочу больше писать тебе письма. Да, я продолжаю писать роман, но текст мне не нравится. Я написала тебе об этом в Гиват Хавиву. Дни очень тяжки, и я непривычно часто пользуюсь снотворным.

Утром я встаю с жадным желанием – работать. Даже к Мими нет у меня терпения. И я пишу, и пишу, и читаю написанный текст, и, в отчаянии, снова глотаю снотворное. На следующий день всё повторяется. Все еще читаю Рильке с захолонувшим сердцем, как слушаю Бетховена. Набрала в библиотеке книг Рильке и о нем. Письма его получила в подарок, и посылаю тебе. В одном из писем он пишет: “Мысли мои – не мои, и в ночах трясет меня лихорадка творчества”. Я нахожусь под сильным влиянием Рильке. Почему? Не потому, что заразилась от него болезненностью души, лишенной горизонтов мышления, в чем ты меня подозреваешь, а потому, что в его стихах я вижу великого поэта, слова которого высечены кровью его сердца, его субъективными страданиями, в значительной степени, присущими и мне. Усталость, отчаяние, беспомощность и беззащитность, кажется мне, верные спутники любого творчества. И я чувствую в стихах Рильке отчаянную борьбу за цельность произведения, его внутреннее борение, и потому его творчество так мне близко. Но хватит о Рильке.

Надеюсь, что ты обрадуешься книге. Он любил писать письма, чтобы преодолеть свое одиночество. Я же не нахожу облегчения в писании писем, и предпочитаю тебя увидеть. Пришли мне твои планы. Я буду свободна с воскресенья, 24 октября, на месяц. У меня отпуск. Всех тебе благ.

С большой любовью

Наоми

19.10.54

Дорогая моя Наоми.

Люблю еврейские праздники. Может, к твоему изумлению, но мне дороги даты по древнееврейскому календарю. Отлично было бы встречать праздники вместе. И еще придает мне сил, не меньше, чем праздники, работа. Люблю я трудности и даже неудачи, в работе. Каждый раз перед началом нового курса лекций, думаю, что для меня слишком нелегкая эта работа, что я чересчур много взял на себя, и следует мне от нее отказаться. И, все же, нравится мне моя работа и все ее трудности, требующие преодоления.

Я очень понимаю твои трудности. Был бы я рядом с тобой, объяснил бы тебе многое, снял бы с тебя груз колебаний и сомнений. Уверен, что ты бы немного отдохнула от мучающих тебя мыслей и забот. Как ни странно, моя работа мне по сердцу именно своими трудностями.

Только в праздники, в минуты усталости, в минуты одиночества, когда человек чувствует себя покинутым и жаждет чего-то для души, одолевают его тяжкие мысли.

Перечитал два письма, полученных вчера от тебя.

Чувствую, что тебе плохо, что ты отчаялась, и потому находишь утешение в часы колебаний и сомнений в близкой тебе душе Райнера Мария Рильке. Получил от тебя его книгу и благодарю тебя за нее. Я писал тебе ранее о Рильке и о том, что верю – придет день, и его страдания станут тебе понятными, но чуждыми.

Несомненно, он был великим поэтом, сумевшим с цельностью и гармонией высшего порядка закрепить как бы печатью свои эмоции. Он преуспел в этом более чем Ури Цви Гринберг, он смог выразить в отточенной поэтической форме чувства своего сиротства в мире. Получила ли ты мое письмо, в котором я писал об Ури Цви?

К сожалению, я не могу сейчас приехать к тебе, и вынужден отвечать письмом. Я понял, что ты работаешь и пишешь, что ты недовольна написанным. Но это хороший знак, Наоми. Жаль, что не могу все время быть с тобой рядом, следить за твоей работой над романом, разобраться с тем, справедлива ли ты в своей оценке до такой степени, что сжигаешь написанное. Беру на себя смелость сказать, что ты не права, хотя я не читал то, что ты написала в этот промежуток времени, когда мы не виделись. Нельзя было сжигать, тем более, впредь это делать. Написанный текст надо не сжигать, а править, искать варианты, сравнивать с прежними, как тебе кажется, неудачными вариантами, видеть, насколько удачно продвигается работа.

Занимался я с группой молодых скульпторов и художников, следил за их сомнениями и бесконечными переделками. Труд в искусстве – будь то лепка, работа с красками или словом, воистину труден.

Сопровождал их работы от выставки к выставке. С большой натяжкой мог бы указать на удачные результаты их работ. Немногое меня удержало – рисунок, скульптура, красочная композиция. Все это – поиски, попытки. Пейзажи, натюрморты, какие-то уголки нашей жизни, нашего окружения – уличный фонарь, краюха хлеба, газета “На страже”, забытая на столе. Но какая скука во всем этом, какое одиночество, какая беднота чувств. Никакой радости жизни, радости творчества. А ведь ребята стараются изо всех сил, готовя выставку, работают с раннего утра до поздней ночи. При просмотре всего материала, который хотят выставить, я нашел всего лишь один рисунок, достойный внимания. Слабость художественного выражения – налицо. Художники наши ударяются в плохо понятый символизм, в абстракционизм, более напоминающий пародию. Рисунок небрежен, формы неряшливы, истинные находки далеки от их кистей и резцов. Полагаю, что в литературном творчестве ты первая, которая попыталась прорвать ограниченные рамки нашей литературы, и если бы знала иврит, как уроженцы страны, сделала бы намного больше, чем Моше Шамир, который тоже прорвал границы в своем последней книге, метафорически расширив поле творчества.

Больше терпения, Наоми. Трудно тебе, потому что ты сразу впряглась в физическую работу и духовную работу одновременно. Вдобавок к этому, ты должна проявить терпение, к Мими, она тебя любит. Радуйся работе, праздникам, дочерям твоим ну, и – немного мне. И не поддавайся черной меланхолии.

Что же касается моих дел, то во вторник 26 октября я, наконец, буду свободен, уеду домой, и мы