Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наверное, гадать бессмысленно, никто из них – не часть. Они все сразу – единое целое новое качество.
Умная книжная мысль, я ее тоже у кого-то украл.
Думаю, беду на Сорок Сорок накликал я, хотя разве это беда, нет, это их привычка.
Я стал проситься в город, когда в украденном багаже (а Сорок Сорок умудрились обворовать товарняк) нашел книги с картинками, и там был город с нормальными, как из рассказов Ёси, людьми, которые не крадут, были мосты, ровные невероятные дороги, словно прочерченные на земле суперфломастером, были еще дома из кирпича. Я клянчился туда, убеждал, что украду и вернусь из города с сырокопченой колбасой, с калькулятором, с футбольным мячом и зефиром, политым глазурью. Украду бездну крутых вещей. Я заснул, кожа на щеках была стянута от соли, потому что старый Ёся меня наругал. А ночью проснулся от грохота, который прошивал лес вдоль и поперек.
Я уставился наружу из окна родного пазика.
Посреди нашей поляны стояли двое чужих в хаки, я знал, что такое хаки, и лупили из винтовок, я знал, что такое винтовки, лупили по стремительно уносящимся на восток Сорок Сорок.
Город сам явился в мой дом.
Вот и все прощание со второй семьей.
Два зверя, разрушивших мое детство, были из оружейно-охотничьего клуба «Левша». Им никто не поверил про Сорок Сорок. Они везли меня в Питер, у них были отупевшие лица людей, которых миновала большая беда, они ругались плохими словами, повторяли по дороге: «Ты только подтверди, малец, что динозавр был наяву, он сорвался и улетел, пацан, ты только не молчи!..» Но я чуть не умер еще на въезде. У меня была истерика. «Стрессовая реакция организма», – скажут потом.
Очнулся я уже в детдоме.
Полегчало: в детдоме есть стены и не видно, какой же это огромный город, как много в нем выставлено для кражи.
За неделю я усвоил от воспитательницы Инны Витальевны основы своего положения.
Что два года я прожил, «как Маугли», в стоянке бомжей в пятнадцати километрах от Люблинского озера; что про этих бомжей уже все газеты писали, что они, может, сектанты или старообрядцы какие; что врачи меня, спавшего, осмотрели и не нашли следов насилия, это новость хорошая; что непонятно, как мои бомжи доставляли в свою глухомань тачки, топливо, дачные бытовки, ведь ни дорог, ни троп в том лесу нет; что мои настоящие родители еще могут объявиться, потому что меня покажут по телику; что я «чрезвычайно хорошо социализировался», но меня бьет паника в городе, и это нормально; что у меня есть вши, глисты, грибок кожный, грибок ногтевой, какая-то зараза в левом ухе и что все это пустяки.
Меня угостили зефиром с глазурью.
Жизнь среди чужаков стала приемлема.
Многие в детдоме были настоящие уроды. Но Танька была уродом из-за усохших ног, как будто из пяток, как из тюбика, невидимая тварь высасывала жизнь и пока остановилась на пояснице. Выше пояса Танька очень даже ничего. Глаза голубые, как стекло. Лицо по форме, как мастерок. Руки крепче, чем у меня, увиты венами. Танька передвигалась на них ловчее меня, а я не раз вызывал ее: кто быстрее доползет от чулана до столовки? Я был шустрый, тонкий, как змей, но она в этом прирожденный талант, я пыхтел, она смеялась и уносилась, девчонка-инвалид оставляла меня позади каждый день, и это ползанье наперегонки по вспученному линолеуму было самым счастливым временем моей жизни.
Потом Инна Витальевна объяснила, что девочки так себя не ведут. Танька какое-то время глядела на меня свысока и сидела в коляске, как на троне, но это быстро прошло.
В детдоме я делал куда больше вещей, чем у Сорок Сорок.
Мы учились читать-писать в группе подготовки, мы наводили чистоту, мы устраивали «праздники и спортивные соревнования» и гостям детдома рассказывали, что любим «праздники и спортивные соревнования», я видел рыб в океанариуме, я видел депутата, который подарил детдому деньги, я мыл таксистам машины за пятьдесят рублей и на пятьдесят рублей покупал чипсы со вкусом бекона, я был в Эрмитаже, я видел там золотого павлина, я был в Спасе-на-Крови, я видел там тетю в короткой юбке, а под коленом у тети – синюю-пресинюю вену, я плавал на прогулочном катере по каналам, я боялся, что Конюшенный мост сорвет мне башку, но пронесло, я украл у чаек их крики, чтобы кричать самому, а над водой страшно стихло, Инна Витальевна всю обратную дорогу пыталась мои чаячьи вопли заткнуть, я украл ее злобу, она успокоилась как сама не своя, я проглотил ее злобу в свой живот, под язык накатила тревожная, мающаяся кислинка, которую через несколько лет я научусь называть изжогой, но я вытерпел до ночи и с помощью этой злобы выбил замок долбаной двери, Сорок Сорок никогда не запирались, я вышел в коридор, хотел найти Таньку и сказать ей, что я наконец-то научился красть и прятать украденное в животе, смотри! – Сорок Сорок были бы мной довольны, я даже хотел нащупать, попробовать украсть ее «врожденное прогрессирующее заболевание», но меня поймал ночной сторож Геннадьич, и первый подзатыльник я пропустил, но второй я украл и спрятал, чтобы вернуть ему на следующий день, увы, я думал о мести для Геннадьича и совсем забыл о той интересной мысли, ну, про Таньку и ее ноги…
В такой суете промчался год.
Я чутка поумнел.
Я делал зарядку вместе с другими детьми. Мы по команде приседали, двигались по кругу на карачках, как курицы, а мне думалось, что мы никогда не слепимся в одну целую прекрасную Курицу Куриц, нетушки, слишком разные и не родные.
Потом Таньку удочерили.
Потом пришла Варвара, сказала воспитательнице, что на пятидесятилетие хочется подарочка, такой, чтоб ей по сердцу пришелся, ну и я пришелся ей по сердцу. Эта сладкая парочка вошла к нам в комнату. Павлуха как раз на руках стоял у стенки, языком облизывал стык между обоев, вдобавок свесил трусы на грудь, это он умел, Павлуха был совсем дурной, а тетки даже не восхитились, сказали мне: собирайся.
Я оценил Варвару.
Похожа на фрекен Бок, мужицкая баба, руки-батоны. Собраться я был