От Брежнева к другой волновавшей его теме он перешел почти без паузы.

Положение в Афганистане складывалось наихудшим для советской стороны образом. Афганские революционеры, люди, по преимуществу молодые, получившие образование в советских вузах, захватив власть, провели реформу, естественно, как было написано в советских учебниках, то есть, по образцу послереволюционных преобразований в СССР: отобрали землю у помещиков, оставив им не больше десяти гектаров, национализировали обрабатывающие предприятия.

Внешне все как будто соответствовало существовавшим представлениям о развитии революционного процесса, не учитывалось лишь сознание людей, которое оставалось на полуфеодальном уровне.

У советского руководства все происходившее в соседней стране не вызывало ни малейшего одобрения. И лишь заученное представление о «классовом подходе» и занимаемая должность вынуждали некоторых обнаруживать в публичных выступлениях энтузиазм по поводу афганской революции.

Как-то мне довелось разговаривать с Андроповым непосредственно после закончившейся его встречи с лидером афганских революционеров Тараки, который приехал в Москву. Судя по всему, это была их не первая встреча, проходившая как обычно в частной обстановке.

Андропов возвратился со смешанным чувством: уважения к революции и людям ее свершавшим, и сомнения по поводу выбранного для этого события времени. В подробности вдаваться он не стал, но, как бы подводя черту под увиденным, заметил:

— Видишь, как полна жизнь парадоксов! Когда-то мы мечтали о «Всемирной революции», теперь же не рады ей даже в соседней стране.

Он оперся обеими руками о стол и добавил:

— Эх, если бы эта революция года на два-три позже началась, как все хорошо сложилось! У нас осталось бы время до конца выровнять отношения с американцами, вместе с немцами стабилизировать ситуацию в Европе, а тогда и все события в Афганистане воспринимались бы как нормальная эволюционная трансформация… С другой стороны, только что в разговоре правильно заметил Тараки: революция — как роды, ее нельзя отложить.

— Это уже до него было сформулировано классиками марксизма.

— Естественно! Тараки — выходец из цивилизованной семьи, человек образованный, а кроме того, прекрасно знаком с нравами и обычаями своей страны. Он с гордостью поведал мне сейчас, что они только что приняли очень важный закон: снижение выкупа, «калыма», который молодые люди должны выплачивать за своих невест. Молодежи Афганистана это, оказывается, крайне важно!

И Андропов развел руками, словно говоря: стоило ли ради этого затевать революцию?

— Да, — подытожил он, — Тараки, безусловно, умный, смелый и честный человек! Настоящий революционер! — На секунду умолкнув, он добавил, поморщившись: — Пьет, правда, много.

— Мусульманин, и — пьет?

— Ну так и Ататюрк был не православный, а, говорят, очень неравнодушно относился к русской водке.

Еще раз к разговору об Афганистане мы вернулись, когда захвативший власть Амин казнил Тараки. На этот раз беседа наша протекала в традиционном русле американо-советского противостояния. Тема эта была близка и понятна. Стоило политической или экономической неудаче настичь нас, как срочно начинались поиска «злоумышленника-американца», которые, не будем таить греха, часто оказывались успешными.

Итог и прогноз были неутешительным: американцы через Амина постараются втянуть нас в авантюру, которая позволит им взять реванш за Вьетнам. Несмотря на всю драматичность выводов, последнее обстоятельство могло только обрадовать.

Если руководство страны понимало, что противоположная сторона намеревалась втянуть его в какую-то авантюру, оно инстинктивно должно было воспротивиться этому.

То, что произошло позже, можно объяснить лишь политическим гипнозом и ничем иным.

Москва — не тот город, где можно выбирать место, чтобы провести время с друзьями или с любимой женщиной. В те годы существовало мнение, что самое ближайшее заведение, удовлетворяющее незамысловатым запросам обывателей, находится в Хельсинки. А это, если мерить расстояние от Красной площади, точнее, от Собора Василия Блаженного, более тысячи километров. Не близко. Поэтому мы с Ледневым, вспомнив, что и король за неимением лучшего спит со своей женой, отправились в очередной раз обедать, прихватив кое-кого из приятелей, в Дом журналистов, что от Собора Василия Блаженного менее чем в километре.

Меню соответствовало вкусам участников застолья, выбор тем — их интеллекту… Отсутствие достаточного количества увеселительных мест в Москве имело и свои преимущества. В разгар пиршества меня легко разыскал мой коллега. Подойдя к столику, он склонился над моим ухом и шепотом сообщил, что шеф приказал достать меня из-под земли и срочно доставить к нему. Подземельем оказался журналистский ресторан на Суворовском бульваре.

По моему представлению опасность могла исходить лишь из Германии. Поднявшись в свой кабинет, я связался по телефону с обеими германскими столицами, и только убедившись, что на «Западе без перемен», отправился к шефу.

Открыв дверь приемной, я прочел на хмурых лбах секретарей, что ищут меня давно.

— Проходите! — ледяным голосом скомандовал старший из них.

— Кто там? — сделал я попытку выяснить, в чем дело, хотя бы по составу присутствующих в кабинете шефа.

— Шеф просил немедленно появиться у него, кто бы у него ни был, — раздалось я в ответ. Это было неслыханно!

Медленными шагами я направился к двери, пытаясь в эти считанные секунды просчитать, что же произошло.

Но если бы я дозвонился до президента США или мне удалось связаться с Ватиканом, вряд ли я приблизился бы к тому, что меня ожидало по ту сторону двойной двери.

Из-за стола на меня глянуло озабоченное лицо шефа, частично заслоненное широким затылком одного из его замов, сидевшего напротив.

Завидев меня, Андропов довольно бесцеремонно попросил своего тет-а-тет оставить нас наедине, отчего затылок зама побагровел. Он встал и, не глянув на меня, вышел. От неловкости я почувствовал, как мое лицо тоже меняет цвет, непонятно на какой.

— Несколько часов назад… — начал он, когда мы остались одни.

Затем последовал короткий рассказ о том, как ему позвонила наша общая знакомая Н. и попросила о помощи, которую никто другой не в силах был ей оказать. Не поясняя, в чем дело, он перешел к объяснению того, насколько он занят и до какой степени не чувствует себя обязанным помогать Н., ибо видел ее лишь несколько раз у общих знакомых, ничего более.

— Я обещал лишь, что ей позвонят, — заключил он свой рассказ и протянул мне лист бумаги, на котором были нацарапаны семь цифр. — Я попрошу тебя связаться с ней, выяснить, в чем дело, и уладить его, по возможности, не откладывая.