Если он похож на меня, то это потому, что я его, блядь, написала!

– К тому же он посвятил книгу тебе, ты знала? Первые слова, какие видишь сразу за титульным листом: “Моей дорогой жене Идит. Без тебя этого романа никогда бы не существовало”. Ну не мило ли это? Я знаю, что я не его агент, – Питеру Уиллзу-Буше так повезло, что Морис у него в списках, – но сделаю все, что в моих силах, чтобы книге его сопутствовал успех. Это будет его успех, конечно, но, по крайней мере, это будет памятник тебе. Навсегда.

Сегодня все ощущается иначе, и я не уверена почему. Появляется и исчезает больше медсестер, гораздо больше врачей. Чуть раньше у меня была мама – она плакала и на сей раз, когда уходила, вновь и вновь повторяла, как сильно меня любит и будет любить всегда. Много разговаривали незнакомые голоса, проверялись разнообразные списки.

И вот приехал ты. Стоял надо мной, глядя вниз, держа меня за руку. Я вижу тебя, Морис. Как обычно, красавец. Возможно, даже красивее обычного. Почти все остальные деваются куда-то, и вот остаетесь только ты с одним врачом, и врач этот спрашивает, не хотелось бы тебе немножко побыть наедине со мной, и ты говоришь, что да.

В чем дело, Морис? Что ты хочешь мне сказать? Что тебе жаль? Что ты меня любишь? Что если б ты мог вернуться во времени, ничего этого бы не случилось?

Ты склоняешься и шепчешь мне на ухо:

Я стану величайшим романистом своего поколения.

И это все? Вот что ты хотел сказать мне, блядский ты идиот? Господи боже мой! Ты вообще когда-нибудь любил меня, хоть единственный миг? Наверняка же – когда-то, потому что мы познакомились, и ты уже был знаменит, а я только начинала. Тогда в этом для тебя ничего не было. Наверняка же ты меня тогда любил. Не мог не любить.

Вот ты зовешь врача обратно и киваешь ему. Но зачем? Он у тебя ни о чем не спрашивал. Я его не вижу, он скрылся где-то слева от кровати, где стоят машины. Где у меня все слишком смазывается, и я не могу сосредоточиться.

Я слышу, как щелкают переключатели, и сопение искусственного дыхания начинает замедляться, – и тут осознаю. Ты отключаешь меня, правда же, Морис? Ты меня отключаешь. Ты убиваешь меня. Чтобы защитить себя и, что гораздо важнее, оберечь свой роман. Мой роман. Твой роман.

Я тебя вижу.

Ты протягиваешь вниз руку и берешь меня за

ту штуку на конце моей руки

держа ее теперь

твои пальцы

цыльпы

цапы

я больше тебя не вижу

нет света

звука нет

больше нет слов.

Хотя телефонный звонок принес нежеланные вести, прозвучал он донельзя вовремя.

Морис сидел за своим рабочим столом на седьмом этаже конторского здания рядом с парком Юнион-сквер, а Хенриэтта Джеймз, двадцативосьмилетняя писательница, которая пыталась соблазнить его годом ранее на рождественской вечеринке “Нью-Йоркера”, и ей это не удалось, сидела напротив, вся раскаленная от ярости.

Хенриэтта, в публикациях известная под именем Хенри Этта Джеймз, впервые попалась Морису на глаза чуть больше года назад, когда его тогдашний ассистент Джеррод Суонсон отклонил один ее рассказ. Морис прекрасно отдавал себе отчет в том, что все рукописи, поступающие в “Разсказъ”, проходят не самый объективный отсев, прежде чем оказаться у него на столе, но каждый месяц поступало столько самотека, что у него просто не было времени прочитывать все самому, даже если б ему этого хотелось, – а ему не хотелось. Но это привело к исключительной загвоздке: поскольку большинство стажеров в журнале – тех, кто преимущественно все это читал, – были выпускниками программ творческого письма, каждый был нацелен исключительно на обеспечение издательского контракта для самого себя. Они посещали литературные салоны и презентации книжных новинок, тусовались с редакторами, агентами и рекламщиками, определяли своих соперников посредством общей сети алчной враждебности. В последние годы несколько авторов, открытых на страницах “Разсказа”, подписали первые издательские договоры, а парочка даже выиграла престижные премии, отчего репутация ежеквартальника значительно возросла. Пирог, однако, обладал конечными размерами, и стажеры это понимали. Когда новая рукопись поступала от человека, чьему таланту они завидовали или боялись его, всегда существовал риск, что ее отвергнут, чтобы уменьшить шансы соперника разжиться ломтем. А это означало, что рассказы, добиравшиеся до стола Мориса, не всегда бывали лучшими. Но он с этим мало что мог поделать.

Временами он забредал на Мусорку – так он называл ту комнату, в которой хранились экземпляры всех текстов, когда-либо поданных в журнал, – и проглядывал стопку отказов, и взгляд его мог упасть на что-нибудь в ней; вот так он и обнаружил рассказ Хенриэтты. Небольшое расследование, предпринятое им, выяснило, что Джеррод и Хенриэтта вместе учились в Новой школе, где между ними завязался неудачный роман, и Джеррод завернул сейчас ее работу в отместку за то, что она с ним порвала в его день рождения. Морис издал рассказ, который затем попал в антологию “Лучшие американские рассказы” того года, а Джеррод, насколько Морису было известно, работал теперь в обувном “Фут-Локер” на Восточной 86-й улице.

Первый роман Хенриэтты “Меня не удовлетворяют мой парень, мое тело и моя карьера” должен был выйти в “ФСЖ”[52] ближе к концу того года, и его уже пропагандировали везде как работу значительную, “смесь «Бриджит Джонс» и «Заводного апельсина»”. Несколькими неделями ранее она подала новый рассказ непосредственно Морису, который на нем спасовал, – и отлуп этот как раз и привел к ее незапланированному визиту к нему в кабинет тем утром, как раз когда он надеялся расслабиться и посмотреть, как Рафаэль Надаль играет с Энди Мёрри в полуфинале Уимблдона.

– Простите, что врываюсь без предупреждения, – произнесла она, врываясь без предупреждения и швыряя со значительным грохотом на пол огромный ковровый саквояж, который даже Мэри Поппинс сочла бы чересчур громоздким. Затем Хенриэтта стащила с себя пальто, шарф и перчатки – сочетание одежды любопытное с учетом того, что снаружи стоял июль и весь Нью-Йорк в нем плавился. Комнату заполонил безошибочно затхлый аромат несвежего тела. Хенриэтта, насколько знал Морис, мылась только по субботам, чтобы помогать в сбережении природных ресурсов планеты, а сегодня, к сожалению, была пятница. – Но я думаю, нам нужно поговорить, вам не кажется?

– Какая радость вас видеть, – солгал он, сдвигая свой ноутбук чуть левее, чтобы одним глазом все-таки следить за матчем – Мёрри уже выиграл первый сет, однако Надаль уверенно вел во втором, – пока он слушает, на что она явилась пожаловаться. – Вы же здесь проездом, верно?

– Нет, не верно – явилась я предметно, и поездка выдалась чудовищная. – Несмотря на то что выросла Хенриэтта в Милуоки, речь свою она строила по лекалам псевдоисторических фильмов “Мёрчант-Айвори” с Эммой Томпсон или Хеленой Бонэм Картер в главных ролях. – Для начала я наступила в какие-то жуткие собачьи какашки на мостовой, и мне пришлось вернуться домой, чтобы сменить обувь, а это ужасная докука. Затем, едучи в поезде четыре, я вынуждена была сменить вагон, поскольку у женщины поблизости вполне буквально начались родовые схватки и вопила она так, что у меня возникла моя характерная головная боль. Но, сменив себе вагон, я оказалась рядом с индийским джентльменом, который не сходя с места предложил мне замужество по причине, как он выразился, моих годных к деторождению бедер.