– Да это самые образцовые воины, каких мне только случалось видеть! Взгляните, как они браво держат себя, как быстро повинуются приказам, как они ловки и статны! Меня просто удивляет, что полковник рассчитывал победить такую строго дисциплинированную армию. Впрочем, он горько поплатился за свою ошибку. Мне ужасно жаль его. Он был отличный человек во всех отношениях. Куда денется теперь его хромоногий мальчик? Вероятно, из него сделают тлагуикоса. Черт побери, какая галиматья вышла из всей этой затеи!

У меня было слишком тяжело на сердце, чтобы отвечать Рейбёрну, и я только кивнул ему головой. Его слова напомнили мне, что я страшно виноват перед ним и Янгом, потому что вовлек их обоих в свое рискованное предприятие, но еще больнее упрекала меня совесть за Пабло. Взрослые товарищи последовали за мной, по крайней мере, добровольно и сознательно, преследуя собственную выгоду; но Пабло, наивный ребенок, поехал с нами единственно из любви ко мне, в полной уверенности, что я сумею защитить его от всяких бед. Участь фра-Антонио также была для меня источником жестоких нравственных терзаний, но здесь меня утешало то, что он сам искал мученической смерти и прибыл в Азтлан не по моему настоянию. По крайней мере, хоть одна из этих погубленных четырех жизней не лежала на моей совести; однако и трех жертв, пострадавших по моей вине, было слишком много.

Мы простояли в бухте около двух часов, пока происходило размещение на судах возвращавшегося войска и пленных; при этом наша баржа время от времени отодвигалась дальше от пристани, по мере того как удлинялась двойная линия лодок позади нее. В этом закрытом месте не было почти ни малейшего ветерка и солнце до того пекло мою больную голову, что я измучился и желал умереть, чтобы избавиться от такой невыносимой пытки. Рейбёрн с Янгом, судя по их виду, страдали не меньше моего; поэтому нам стало несравненно легче, когда наша флотилия двинулась наконец в путь.

Более половины армии осталось в Гуитцилане для водворения порядка. На открытом месте нас освежал приятный ветерок, и мы с наслаждением дышали прохладным воздухом. Вся чарующая панорама живописного озера развернулась теперь перед нами, выступая на фоне зеленых лугов и более темной зелени деревьев, покрывавших горные скаты; а еще дальше над ними высились утесы, переходившие из нежно-серого тона в темно-коричневый; там и тут между ними чернели глубокие ущелья. Впрочем, красота природы не трогала нас; мы знали, что плывем по этим голубым водам, под лучами яркого солнца, в то место, где нам неминуемо предстоит жестокая смерть. И все эти живописные скалы, обрамлявшие озеро, были для нас только стенами тюрьмы, из которой нам не суждено вырваться живыми. При других обстоятельствах прогулка по озеру была бы настоящим наслаждением, но теперь и красота тропической растительности, и улыбающиеся окрестности были нам ненавистны; в особенности мы старались не смотреть в ту сторону, где чернела твердыня Кулхуакана – это мрачное гнездо жестоких варваров, жаждавших нашей крови.

Когда мы отплыли на далекое расстояние от города, то услышали издали вой торжества, которым стража на водяных воротах приветствовала возвращение победоносной армии, уведомляя о нашем прибытии жителей столицы. Эти слабые крики, неясно разносившиеся над водой, были подхвачены солдатами, возвращавшимися с нами. Нашей барже предстояло пройти прежде всех через ворота, откуда мы выезжали так недавно, покрытые славой. Наконец судно пересекло внутренний бассейн и направилось к пристани, откуда несколько дней назад мы отплывали с радужными надеждами на то, что нам удастся собрать многочисленную военную силу для народного восстания, приведшего теперь к такому печальному концу.

Весь берег кишел народом, сбежавшимся смотреть на нашу высадку; но меня поразило, что тысячная толпа, которая явилась сюда приветствовать армию победителей, не выказывала ни радости, ни оживления. Правда, пристань оглашалась диким воем, но это усердствовали преимущественно жрецы, солдаты и лодочники, стоявшие на дамбе, а не народная масса. Когда же нас вели по городу – по той же улице, по которой в последний раз мы пролагали себе дорогу оружием, – я заметил много мрачных опечаленных лиц. Мне тотчас пришло в голову, что в стенах Кулхуакана, пожалуй, назревает новый мятеж. На этот раз нас не повели в дом, где мы впервые встретились с верховным жрецом, и откуда нас освободил бесстрашный, благородный Тицок. Нашу группу заставили обогнуть это жилище и подняться на широкую площадку, увенчивавшую город, где стояло обширное здание сокровищницы, служившее вместе с тем и храмом наиболее чтимых в Азтлане богов. Я был в таком восхищении, что мне привелось увидать вблизи этот замечательный образчик древнего зодчества, которым до тех пор я мог любоваться только издали, что на некоторое время забыл всякий страх и горе. Меня волновало одно пламенное желание иметь под рукой все нужные инструменты для измерения этих мощных стен. Я почти совершенно забыл о своей неволе и грозившей мне жестокой участи, как вдруг жалобный стон несчастного Рейбёрна, которого тащили на лестницу, напомнил мне безотрадную действительность. «Археология не обогатится ни на волос, – сказал я сам себе, – если бы мне и удалось собрать кое-какие сведения за короткий срок, отделяющий меня от могилы». Наружный край верхней площадки, наподобие нижних террас, был обнесен необыкновенно массивной стеной из квадратных камней, соединенных цементом. Эта стена увенчивалась громадными камнями, высеченными в виде змеиных голов с широко раскрытой пастью, что напомнило мне подобную же ограду, найденную испанцами вокруг главного храма в городе Теночтитлане. И тут мне страшно захотелось, чтобы мой друг Банделье находился в данную минуту со мной и мог убедиться в верности своей остроумной гипотезы относительно змеиной стены вокруг великого Теокали.

Через портал, образуемый двумя колоссальными каменными глыбами, высеченными в виде двух змей, свернувшихся спиралью, причем их головы соприкасались вверху в виде арки (не настоящей арки, потому что каждая из этих двух змей была монолитом и опиралась на подножие из той же цельной глыбы), мы вошли в широкую ограду перед храмом. Меня очень удивило – потому что о таких вещах нет ни малейшего намека в старинных ацтекских грамотах, – что в центре ограды скала была выдолблена таким образом, что образовала обширный амфитеатр; здесь, очевидно, приносились жертвы, потому что стоявший в центре каменный алтарь был обагрен кровью; местами на нем присохли даже обрывки мяса: оттуда на нас пахнуло таким запахом гнили, что мы почувствовали невыносимую тошноту. Вокруг всего амфитеатра были высечены ступени, вероятно, служившие сиденьями для зрителей, и только как раз напротив портика, перед самим входом в храм, был устроен большой каменный балкон, а под ним другой – поменьше. Здесь все было приспособлено к тому, чтобы народ мог удобно наслаждаться кровавым зрелищем, происходившим внизу, под его ногами. Необъятный амфитеатр свободно вмещал в себе не менее сорока тысяч человек. Под балконом зиял темный проход, вроде туннеля; вероятно, он сообщался с храмом. Другой узкий проход, ниже человеческого роста, вел под гору и выходил на нижнюю террасу. Он служил для стока крови с арены, а также воды, в дождливое время года.

Мы зажали носы, проходя возле этого отвратительного места, и были очень рады, когда миновали его и приблизились ко входу в храм. Благородный портал этого монументального здания отличался строгой простотой, придававшей ему необыкновенную величавость, в которой, как и в общем виде фасада, сказывался мрачный и грандиозный стиль египетских построек, о чем я упоминал уже не раз. Отсюда мы вступили в темную внутренность капища, освещенного только немногими узкими скважинами в толстейших стенах; высокий потолок поддерживался рядом колонн, открывавших перед нами бесконечные перспективы, где царил вечный полумрак.