«Никогда не забуду лица Сталина… когда я приехал к нему на Ближнюю дачу на второй день войны: запавшие, небритые щеки, глаза тусклые, хмельные… Он сидел у обеденного стола, словно парализованный, повторяя «Мы потеряли все, что нам оставил товарищ Ленин, нет нам прощенья…». Таким я его никогда не видел, а знакомы то с восемнадцатого, добрых четверть века… Хотя, помню, видел его однажды хмельным вдвадцать седьмом году, в день десятилетия Рабоче-Крестьянской Красной Армии… И случилось это при любопытнейших обстоятельствах… Я тогда командовал войсками в Смоленске, провел торжественное заседание, только-только перешли в банкетный зал, как меня вызывают на прямой провод, звонит Лев Захарович Мехлис, помощник Сталина:

— Срочно выезжай на аэродром, бери самолет и жми в Москву! Я отправляю машину в Тушино.

Через два с половиной часа я подкатил на «паккарде» к Центральному Дому Красной Армии — там гуляли годовщину РККА, не поминая, ясно, ни Троцкого (а ведь как-никак первый нарком обороны республики), ни Вацетиса, которого именно Троцкий протащил на пост Главкома… Шапошникова Бориса Михайловича, полковника царской разведки, тоже Троцкий в РККА привел наперекор всем, но потом в поддержке отказал: тот уж больно поляков ненавидел, «католические иезуиты, ляхи», даже статью против них бабахнул в двадцатом (Ай да Борис Михайлович, а «заложник долга» то, оказывается, истинно русский, да еще и шовинист! Знал товарищ Сталин, кого «продвигал»! — С.З.), за что Троцкий журнал прикрыл, а Шапошникова — «за шовинизм» — бросил, как говорили, на низовку, слава богу, еще не шлепнул сгоряча, он это тоже умел… Потом, когда Троцкого турнули, Шапошников снова поднялся, Сталин его поддержал, был у меня начальником генштаба — единственный беспартийный на таком посту… Думаю, кстати, Сталин его не без умысла ко мне приставил…

Да… Прибыл, значит, я, вошел в банкетный зал, а там и Бубнов, и Блюхер, и Егоров, и Якир с Уборевичем, Позерн, Буденный, Лашевич, Раскольников, Примаков, Штерн, Подвойский, Крыленко, Корк, Эйдеман, Тухачевский, ясное дело, ну и Ворошилов со Сталиным… Все, гляжу, хоть и под парами, разгоряченные, но какие-то напряженные, нахохлившиеся…

Сталин, пожав мне руку, говорит: «Мужик, ну-ка, покажи себя…». Он* меня еще с гражданской называл «мужиком», любил рослых, а особенно тех, у кого в семье был кто из духовенства… Я его спрашиваю, что надо делать. А он трубку раскурил, — лицо жесткое, глаза потухшие, хмельные, — пыхнул дымком и говорит: «Я предложил провести соревнование по борьбе — кто из наших командиров самый крепкий… Вот Тухачевский всех и положил на лопатки… Сможешь с ним побороться? Но так, чтоб его непременно одолеть?» Я, конечно, ответил, что будет выполнено. «Ну, иди, вызови его на поединок». Я и пошел. А Тухачевский крепок был, не так высок, как я, но плечи налитые, гири качал, как только на скрипке своей мог играть, ума не приложу, она при нем крохотной казалась, хрупенькой, вот-вот поломает…

Ну, я к нему по форме, он ведь старше меня был по званию, командарм, я только комдив, так, мол, и так, вызываю на турнир… Тухачевский посмотрел на Сталина, усмехнулся чему-то, головой покачал и ответил: «Ну, давайте, попробуем». Схватились мы с ним посредине залы; крепок командарм, жмет, аж дух захватывает, а поскольку я выше его, мне не с руки его ломать, захват приходится на плечи, а они у него, как прямо, понимаете, стальные…

Вертелись мы с ним, вертелись, а вдруг я глаза Сталина увидел — как щелочки, ей богу, а лицо недвижимое, будто стоит на весенней тяге, так весь и замер… Как я эти глаза его увидел, так отчего-то ощутил испуг, а он порою придает человеку пребольшую, отчаянную силу! Ухватил я Тухачевского за талию и вскинул вровень с собой, а когда борец ног не чувствует, ему конец, потому как опоры нету, будто фронт без тыла… Ладно… Держу я его на весу, жму, что есть сил, а он решил ухватить меня за шею, чтоб голову скрутить — без нее тоже не с руки бороться… Но я этот миг как бы заранее почувствовал, взбросил командарма еще чуть выше и что было сил отшвырнул от себя. Но не рассчитал: он спиною ударился о радиатор отопления и так, видно неловко, что у него даже кровь со рта пошла… А Сталин зааплодировал мне, заметив: «Молодец, мужик! Положил забияку, будет знать, как своей силой похваляться…» Чокнулся со мной, выпил, повернулся и пошел к выходу, ни с кем не попрощавшись…» [57].

Так почему же все-таки Сталин терпел Тухачевского до 1937 года еще 10 лет со дня описанных Тимошенко событий? Мало того — Михаил Николаевич занимал ключевые посты в РККА (командующий ЗВО, начштаба РККА, командующий ЛВО, зампред РВС СССР, начальник вооружений РККА, 1-й заместитель наркома обороны, начальник управления боевой подготовки). Если говорить проще, то все строительство РККА, ее техническое оснащение, стратегия и тактика определялись именно Тухачевским и его ближайшими соратниками. Если еще проще, то РККА до 1937 года — это и есть Тухачевский, Шапошников, Триандафилов, Уборевич, Блюхер. Ворошилов и Буденный с практической точки зрения были не более чем пародийными вывесками. И все это происходило с ведома и молчаливого согласия Сталина. Напрашивается единственный вывод: Тухачевский и компания были необходимы Сталину при всей его к ним неприязни. Для чего — читатель и сам уже догадался. Сталин попросту ждал, когда спецы создадут ему совершенный, с точки зрения Кобы, инструмент агрессии. К «красным маршалам» мы еще вернемся, а пока начнем по порядку.

Обычно считается, что начало «кровавому сезону» положило убийство Кирова Дмитрием Николаевым 1 декабря 1934 года. Однако за 7 лет до этого произошел один любопытный процесс, известный как «шахтинское дело».

Историки впадают в ошибку, когда, охая и ахая по поводу сталинского террора, не берут за правило хотя бы попытаться ответить на конкретный вопрос: «А почему устранялись те или иные люди конкретно?» Ведь террор Сталина не был бессмысленным, он преследовал конкретные цели почти во всех случаях. Борьба с инакомыслием? Верно, но не только это и далеко не всегда. К тому же «борьба с инакомыслием» — слишком размытое понятие, под него можно подвести все что угодно.

Историческая справка:

«Шахтинский процесс 1928, судебный процесс над антисоветски настроенными специалистами, проводившими вредительскую деятельность в каменно-угольной промышленности Донбасса. Дело раскрыто органами ОГПУ в начале 1928 и слушалось в Москве с 18 мая по 6 июля. Перед Специальным присутствием Верховного суда СССР предстали 53 подсудимых, преимущественно инженеры и техники… Процесс показал, что среди старых специалистов угольной промышленности были лица, связанные с бывшими собственниками шахт, перешедших в руки Советского государства. «Шахтинцы» вели подрывную работу и за это получали от своих прежних хозяев денежное вознаграждение. С введением НЭПа бывшие шахтовладельцы поставили перед агентами задачу — помочь им получить «свои» предприятия в порядке денационализации или концессий. Но по мере укрепления социалистического уклада в экономике страны надежды бывших собственников шахт на возвращение им предприятий рушились, и тогда они стали вдохновителями активного и организованного вредительства… Вредительские группы были созданы в Донбассе, Харькове (1923–1924), в Москве (1926). «Шахтинцы» стремились ослабить оборонную и экономическую мошь СССР и создать благоприятные условия для интервенции империалистических государств (взрывали и затопляли шахты, поджигали электростанции и т. д.). 6 июля 1928 Верховный суд СССР вынес приговор, по которому 5 человек… были приговорены к расстрелу, 40 — к заключению от 1 года до 10 лет, 4 подсудимых были приговорены к условному наказанию и 4 — оправданы…» [10].