Зарядил новую. Хотел поймать ее состояние, когда она пристально, внимательно что-нибудь разглядывала бы, изучала, обдумывала. Поставил вплотную с аппаратом тумбочку, на нее телевизор. Кошка, которая всегда старалась быть в центре событий, тут же устроилась на телевизоре и уставилась Анне в глаза. Я выключил звук.

– Пытайся по губам понять, что там говорят, – приказал я. – На кошку не гляди, смотри в телевизор.

Она напряглась, глаза остановились, только шевелились губы. Я то и дело щелкал затвором камеры. Как разнообразно меняется ее лицо, думал я. Наверное, она – настоящая находка для кино. Потом взгляд ее как бы остекленел, обратившись куда-то внутрь себя. Так бывает, когда человек, уставившись, допустим, в голубое с белыми пушистыми облаками небо, думает о жизни и смерти, и я понял, что кошка Вьюшка взялась за свое – принялась Анну гипнотизировать. Вдруг глаза Анны дернулись, расширились, будто увидела она что-то ужасное. Выкрикнула:

– Ой, что это, что это!? Звук! Звук!

Я бросился к телевизору, врубил звук. Кошка метнулась прочь. На экране в высоченный небоскреб вонзался самолет. Вылетало облако черного дыма и пламени, сыпались обломки и серая муть. Диктор почти криком кричал о теракте в Нью-Йорке, другой самолет врезался во второй небоскреб, по улице, гонимые густым облаком белесой пыли, неслись на камеру перепуганные люди. Им навстречу – пожарные и полицейские. Небоскребы начинали на глазах разваливаться, осыпаться. Я глянул на Аннушку, что-то ее лицо мне напомнило, сорвал со стены Алинину блузку и велел быстро переодеться. Анна сдернула майку, мелькнули маленькие груди, она натянула на себя блузку, я отодрал аппарат от штатива и принялся снимать ее с рук, снимать, снимать, снимать. А она не отрывалась от жуткого зрелища на экране, там все рушилось и дымилось, и лицо ее выражало такой же остановившийся ужас, как когда-то лицо Алины, когда та принесла домой рентген своих легких и мы с ней вместе изучали его на просвет, и она показывала мне темные следы своей болезни…

Репортаж кончился, я выключил телевизор.

– Что же это, что же это? – твердила она. – Там же люди! Они были живые!

– Работаем дальше, – сказал я.

– Нет, а вдруг у нас! Если у нас так же!

– Уже было. В Чечне. Ты тогда маленькая была, не помнишь. И два дома в Москве. Недавно.

– Там случай, газ взорвался!

Снимал ее спорящую.

– Ты так думаешь? А я думаю, что не газ. Работаем.

– Хватит, – сказала она. – Не могу. Хочу выпить.

Мы пошли на кухню и стали пить коньяк. Она все твердила: у Шекспира про взрыв, я читала про взрыв, и вот он, взрыв. Доказывать ей, что там речь идет о совершенно другом взрыве, я не стал. От еды она отказалась и через двадцать минут уснула, сидя на табуретке, прислонившись спиной к стене. Я с трудом поднял ее, похоже, что она даже не проснулась, ноги ее подгибались, отвел в комнату и уложил на тахту. Она отвернулась лицом к стене, свернулась зародышем и громко захрапела. Укрыл пледом. Согнутая в локте рука и часть спины в полосатой Алининой блузке остались не укрытыми. Я сел на стул рядом с тахтой и смотрел на знакомую блузку, надетую на чужое, но такое же небольшое, почти детское, как у Алины, тело.

Явилась Вьюшка, вспрыгнула Анне на бок, потопталась, устраиваясь, улеглась и уставилась мне в глаза, будто говорила: она моя.

Я вернулся на кухню и допил остатки коньяка. Зазвонил телефон.

– Ну, вы там все знаете? – спросила ассистентка. – Про Нью-Йорк?

– Знаем, видели.

– Вот кошмар… Снимать закончил? Заехать за Аннушкой?

– Снимать-то закончил. Только Аннушка твоя спит.

– Ну вот. Я ж говорила, что вы не поссоритесь.

– Да ладно, она после того, что по ящику увидела, потребовала выпить, – стал я оправдываться. – Ну, напилась и уснула. Перенервничала. Она вам нужна сегодня?

– Пусть спит. Отвезешь ее потом в гостиницу?

– Отвезу, конечно.

Часа через три Анна проснулась, съела три бутерброда с колбасой под толстым слоем горчицы, выпила чаю, и я поснимал ее в «царском» платье, которое оказалось вовсе не царским, а формой сест ры милосердия. Сестринская косынка и серое платье с крестом на груди были ей к лицу.

Вызвал такси и отправил ее в гостиницу.

Пошел в лабораторию и заказал срочную проявку и печать. Через пару часов получил около сотни маленьких отпечатков, отобрал из них полтора десятка самых приличных и велел напечатать их покрупнее. Дома разложил фотографии на столе. Получилось! Анна предстала красивой, яркой и разной: сдержанно кокетливой, нежной, задумчивой, философски размышляющей, испуганной, властной. Потом я нашел в коробке, куда были когда-то без всякого порядка упрятаны старые фотографии, портрет Алины институтских времен, то есть тех, когда мы с ней еще не были знакомы. Стал сравнивать. И, конечно, сходство юной Алины и Аннушки обнаружилось. Или мне просто очень хотелось его обнаружить?

Надю мои фотографии привели в восторг, и она настроилась, что играть Марию будет именно Аннушка. Небольшой рост, считала она – не помеха. До начала кинопроб Анна уезжала домой в Ярославль. В тамошнем театре начинался сезон. Про ее отъезд я узнал с опозданием, побежал в лабораторию, напечатал для нее несколько портретов и примчался на вокзал минут за десять до отхода поезда. Она курила возле вагона. Удивилась, увидев меня.

– О, дедушка! Привет!

Разглядывала фотографии, качала головой.

– Неужели это я? Такая красавица? Как это у тебя получилось? Сколько с меня?

– Нисколько.

– Что ли, подарок?

– Вроде того.

– Ох, дед, спасибо. Кажется, в этом гадюшнике ты один – приличный человек.

– Что случилось? Они тебя обидели?

– Вся жизнь – игра. Задумана херово, а играть-то нужно всерьез.

– Не умничай.

– Да? Слухи ходят, этот ваш Владлен не хочет меня. Хочет только известную артистку. Медийную. Эту, как ее, Рязанову. А Надька темнит. Гонит пургу.

– Надя хочет тебя.

– Ладно, поглядим. Вот приеду на кинопробу, все отпадут!

Проводница звала в вагон, поезду пора было отправляться. Аннушка чмокнула меня в щеку, шагнула к тамбуру, потом вдруг обернулась, подскочила ко мне, прошептала:

– Когда приеду, можно у тебя пожить? – Умчалась, возникла за стеклом, рисовала в воздухе один за другим вопросительные знаки, а я кивал в ответ. Поезд дернулся и поехал. Аннушка махала рукой, и я махал…

Через день Надя попросила меня снять портрет одного артиста, потом портрет Рязановой, время шло, срок моей французской визы истекал, в Париж я так и не поехал. Потом никто из киногруппы меня долго не беспокоил, а сами они работали вовсю. Подбирали актеров, а их нужно было набрать не менее сотни, ездили на выбор натуры в Псков, Гомель и Витебск, планировали будущие съемки, считали смету, договаривались с царскосельскими дворцами о работе в интерьерах.