Закинув на спины мешки, они пересекали равнины, прищурив глаза, или отправлялись в гавань, прихватив фляги с ромом и апельсины, чтобы сберечь зубы. Первыми ушли баржевики, поскольку для них идти вниз по течению так же легко, как перекусить. За ними последовали мои сородичи-гиганты, прослышав о лучших полях на востоке, где клубнику и репу можно собирать подобно красным и белым букетам. Они умоляли меня отправиться с ними.

– Скоро пиршество! – кричали они. – Где ты найдёшь достаточно мяса мулов и кокосового вина, чтобы насытиться?

– Аджанаб даст мне всё, и я отужинаю не хуже вас, – ответил я.

Хотя я не так уж сытно поужинал: разбил свои кокосы, сидя на берегу залива, и выпил сырого не перебродившего молока. Даже сравнивать не стоит. Но мула нашёл – его бросила одна из семей, отправившихся морем, – и зажарил. А потом сидел у костра из плавня, который шуршал точно домашний кот, и глодал кости мула, высасывал кокосы досуха. Всё было не так уж плохо, честное слово! По крайней мере я всё ещё чуял сладкий дымный аромат, бриз с нотками зиры и куркумы, что веял над разбитыми стенами.

Однажды, когда я вспахивал полумёртвое поле, мимо шла пара, держа на руках девочку, по возрасту слишком маленькую, чтобы идти самой.

– Симеон! – позвали они, ибо все уже знали, кто я – гигант, который остался.

– Привет вам, малый народец, – с теплотой сказал я и присел на корточки, чтобы им не пришлось сильно задирать головы.

– Мы направляемся в Мурин, где крыши кроют китовыми шкурами, а дороги мостят перламутром.

Девочка хихикнула и потянулась ко мне – я протянул ей мизинец, и он в её руках выглядел большим, как ствол дерева её возраста.

– Желаю вам удачи, – сказал я.

– Это место умерло, здесь ничего не осталось: наши плантации перца увяли, и нет стручков, чтобы наша девочка молола их, когда подрастёт. Взамен она научится охотиться с острогой на котиков и нарвалов, засыпать в кровати из витых рогов. Мы будем подбрасывать внуков на коленях, заледеневших от снега и моря. Интересно-то как!

Я улыбнулся им. Аджанаб был таким тёплым и влажным, что в нём легко забыть, что такое снег, – я лишь смутно помнил, как у себя дома пробирался сквозь мороз с лопатой, чтобы раздобыть луковицы. Люди ушли прочь, к гавани, где корабли каждый день покидали доки переполненными, оставляя город, который их любил. Иногда мне казалось, что я слышу плач Аджанаба, – так плачет несчастная женщина, которую бросили дети, когда она стала старой и высохшей.

Наконец я отложил плуг и сел на моём последнем поле, прижав колени к груди и глядя на город. В домах, сгрудившихся как красные соты, не было огней. С улиц не доносились звуки беззакония, а колокола не отсчитывали часы, потому что было некому бороться и звонить. Мой город опустел, и я решил, что никто не станет возражать, если я в нём поселюсь. Больше некому сказать, что я слишком большой; можно спать, завернувшись в одеяло из пряного тумана, как мечталось, когда я храпел после пиршеств в краю гигантов.

Я перешагнул через сгнившие ворота, давным-давно побеждённые плесенью и морским воздухом; мне открылись пологие холмы и узкие переулки. Город уходил всё выше и выше, его улицы могли резко свернуть вниз, по диагонали и вверх, куда вздумается, и брусчатка там была такая же беззаконная, как и всё в Аджанабе. Я шёл, держа руки в карманах и принюхиваясь к воздуху, по-прежнему сладкому и тёмному, но лишённому кислого запаха людей; остались только пряности, придающие ночи аромат. Я ухмыльнулся – мои большие зубы блеснули, как луна над городом. Я старался не наступать на то, на что наступать было нельзя… но иной раз приходилось протискиваться.

Я снова подумал, что слышу, как мой город, моя девочка плачет, потерянная и заброшенная.

– Я по-прежнему здесь, моя госпожа, – прошептал я.

И мне не померещилось – я действительно услышал какой-то звук. Не моя глупая голова подшучивала надо мной, как иной раз бывает, когда пахота делается скучной, а солнце стоит в зените. Звук был высокий, пронзительный и необыкновенно печальный, точно голос. Но это был не голос. За всю свою жизнь я не слышал ничего столь прекрасного, хотя наши женщины играют на фаготе так, что тебе и не снилось; и мулы у нас жирные, и кокосовое вино сильно бьет в голову. Я пошел на звук, стараясь не очень много разрушать на пути; передвигался вверх и вниз по причудливому лабиринту улиц, который превращает Аджанаб в сплошной переулок, и наконец попал в центр города – маленький двор, который притулился в самом его сердце. Там бил фонтан, выстреливая струи зелёной воды, будто лозы; настоящие лозы струились повсюду, как вода. Посреди фонтана стояла маленькая статуя, которая, по-моему, должна изображать Корицу-Звезду, что развлекается в потоке. Но её глаза давным-давно выпали, колени уже не те, и я понятия не имею, что у неё в руках – Кора Изобилия или старая игрушка, которую туда сунула заскучавшая ребятня.

Перед фонтаном стояла дама… Я испытал шесть разновидностей стыда, когда понял, что ошибся, и десять разновидностей приятной дрожи, когда понял, что остался не только я. Она не походила на дам, которых я видел прежде. На ней было красное платье вроде мешка с дырками для рук, и она танцевала. Но не это было странным. В Аджанабе всегда имелось множество танцоров, певцов и так далее. Дело в её руках, точнее говоря, руках и волосах, но без рук волосы меня бы так сильно не удивили. У неё не было пальцев – их заменяли обычные смычки, прикреплённые к суставам, из которых должны были начинаться её пальцы; полоски кожи охватывали её руки до самых плеч, чтобы смычки крепко держались на месте. Когда дама танцевала, двигаясь быстро и легко, её чёрные волосы, длинные, густые и жёсткие, как струны из кишок, разлетались во все стороны, и я клянусь – она играла на собственных волосах обеими руками, по пять смычков на каждой, и вертела головой туда-сюда, чтобы изменить длину струны, как скрипач, жмущий на лады. Босыми ногами она отбивала такт по брусчатке, на каждом пальце имелось по медному кольцу.

Я стоял и слушал её музыку, быструю, жутковатую и красивую.

Когда она ненадолго перестала играть гаммы, чтобы смазать смычки, я кашлянул:

– Я думал, все ушли.

Женщина вскинула голову: её глаза под торчащими прядями волос зеленели как пальмовые листья.

– Не все, – лукаво сказала она. – Кое-кто из нас никогда не уйдёт.

Я посмотрел на дома-ульи. Действительно, тут и там из круглых окон выглядывали лица, явно удивлённые тем, что девушка-скрипка больше не играет.

– Меня зовут Аграфена, – сказала она и очень осторожно вложила свои смычки в мою огромную ладонь. – Я песня Аджанаба. И всё ещё здесь, как и они.

– Но кто они?

Женщина развернулась на пятках, и её волосы опять взметнулись.

– Мы те, кто так сильно полюбил этот город, что решил держать его за руку, пока он умирает, и посмотреть, каким он станет по ту сторону. Мы остались, чтобы запомнить его смерть, каждый по-своему: мы – это художники и каллиграфы, поэты и певцы, танцоры и скрипачи, скульпторы и акробаты, ювелиры и жонглёры, стеклодувы, мимы, ораторы и мастера игрушек, романисты и мозаичники, изготовители масок и актёры. Мы описали, нарисовали, воспели и высекли смерть города в камне и обнаружили, что теперь, когда исход толпы свершился, как свершается падение дерева, для нас здесь всего достаточно – мы точно грибы и мхи, пауки и светляки. Танцоры втаптывают семена в землю в наших маленьких городских садах, а морковки с ежевикой хватит, чтобы прокормиться. Укротители львов сочли маленькие стада коров до нелепости лёгкой работой, и мяса хватает, чтобы насытить наши желудки. Мы берём пустые дома и квартиры, гостиные и комнаты отдыха, их более чем достаточно… В Аджанабе осталось очень мало запертых дверей. Пустой город похож на рай, теперь здесь заканчиваются все Встречи. Есть даже винодел, который остался ради вина из последнего урожая – знаменитого кардамонового вина; теперь им наслаждаемся только мы.