А еще был Отто Радецки – человек, которому доверял сам Гитлер; физиономия у него была весьма подходящая, сразу видно – авантюрист; более сурового и крутого парня Альмайо в жизни не видывал: гладкое лицо рассечено шрамом, бледно-серые, стального оттенка глаза.

Образованный человек, он способен был рассуждать на довольно странные темы: о каком-то там идеализме или паранойе; он объяснил, например, что паранойя – научный термин, означающий величие человека, и даже добавил, что Альмайо – параноик, как и Гитлер. Общество Радецки Альмайо очень любил. Познакомился он с ним однажды вечером в «Эль Сеньоре»

– у них нашлись общие друзья в Южной Америке и на Карибских островах. Радецки рассказал очень интересные случаи из жизни Гитлера, которому, будучи офицером-десантником, преданно служил до самого конца. Фигура Гитлера вызывала у Альмайо величайшее восхищение. Рассказы Радецки он готов был слушать часами: невероятные полчища завоевывают необъятные пространства, сметая все на своем пути, уничтожая целые народы по приказу одного единственного человека, одаренного талантом, без которого невозможно диктовать свою волю миллионам – причем так, чтобы эти миллионы обожали тебя, шли ради тебя на смерть.

Для своего друга Радецки раздобыл в Германии и Америке старую кинохронику; Альмайо то и дело приказывал крутить ее и смотрел неизменно с величайшим почтением, словно загипнотизированный, отчего лицо у него становилось совсем наивным. Пребывая в подавленном настроении, он всякий раз приказывал крутить ему эти фильмы. Они мгновенно воодушевляли его. Лес знамен, руки, вздымающие факелы, необъятные толпы в диковинной военной форме с восхищением исступленно приветствуют одного единственного человека, стоящего над ними – на возвышении – человека, на лице которого написана вера, непоколебимая уверенность в поддержке стоящей за ним некоей тайной, сверхъестественной силы, даровавшей ему власть.

– Гитлер и в самом деле продал душу Дьяволу, – однажды сказал ему Радецки.

Тоже мне, новость, – Альмайо давно уже это понял. Гитлеру наверняка удалось заключить сделку. Стоит только взглянуть на эти кадры. На них – сожженные захваченные земли, города, лежащие в руинах, главы государств – склонив голову, они смиренно подписывают бумаги, – раскрасневшиеся от восторженного обожания лица женщин, школьницы, подносящие цветы владыке мира – Была у него protecciґon. Зайти еще дальше, подняться еще выше человеку не дано. Гитлер, должно быть, немало сделал, чтобы обратить на себя его внимание, доказать свою готовность служить. И тем не менее его ждал крах. Полный крах – ведь не сумел же он удержать этот мир в своих руках. Радецки показал ему кадры, запечатлевшие конец Гитлера: развалины Берлина, бункер, перекошенное лицо владыки мира, обуглившиеся тела, безумие, яд. Тут было над чем призадуматься, и Альмайо нередко ломал над этим голову. Крах Гитлера – хороший урок, достойный размышлений, и ему удалось извлечь из него пользу для себя.

Старая история – то же было с Батистой и Трухильо. Гитлера постиг под занавес полный крах потому, что он был недостаточно плох; вообразил себя Хозяином, забыв о том, что он – всего лишь слуга. Ему следовало поставить к стенке родную мать.

Альмайо возлагал большие надежды на то, что поступок этот принесет свои результаты.

Если для того, чтобы ситуация стабилизировалась, чтобы вернуть уважение и доверие Того, Кто способен в этом мире что угодно уладить, этого недостаточно, – значит, нет больше на свете справедливости. Довольный, он оглядел своих приятелей. «Теневой кабинет» в полном составе сидел на месте, но выглядел далеко не блестяще; судя по потерянному выражению на лице Диаса и нервозности Радецки, в этом лучшем из миров отнюдь не все было к лучшему.

Они слушали радио, включенное на полную громкость; радиостанция все еще была под контролем правительственных сил. Ни слова о боях, о восстании, о том, что происходит сейчас на улицах столицы. Лишь новости из различных районов страны, реклама; и хотя голос диктора иногда дрожал, то и дело срывался, Альмайо счел, что все идет как полагается – ведь в иностранных государствах, которые ловят сейчас трансляцию отсюда, решат, должно быть, что режим еще не рухнул. Но едва он успел прослушать сводку новостей о хорошем урожае бананов на побережье, как голос диктора внезапно прервался на полуслове, воцарилась тишина, потом раздался треск автоматной очереди и – почти тотчас – юный, страстный, дрожащий от волнения голос – принадлежащий явно какому-то студенту – зазвучал, наполняя собой комнату:

– Смерть преступнику и тирану Альмайо! Продажное, запятнавшее себя кровью правительство подлого диктатора свергнуто силами народной революции. Да здравствует Освободитель, да здравствует Рафаэль Гомес!

Попугаи подняли оглушительный крик. Обезьяна, повизгивая, скакала по всей комнате, разбрасывая бумаги с письменного стола. Диас рухнул в кресло, носовым платком стирая пот со лба. Радецки, лишь па какое-то мгновение побледнев, теперь с любопытством смотрел на Хосе. Альмайо взял очередную сигару и закурил. Барон с царственным величием парил над всем происходящим – было очевидно, что эти мелкие житейские передряги абсолютно не интересовали его. Он сидел очень прямо и совершенно неподвижно, и, как всегда, его надутые щеки, казалось, с трудом сдерживали то ли полную презрения отрыжку, то ли приступ смеха;

Альмайо хоть и подозревал, что он – не что иное, как очередной фокусник, воспользовавшийся любовью диктатора к цирку, был тем не менее вынужден признать, что этот сукин сын отлично справляется с номером – достоинство и полное безразличие ко всему до самого конца. Может, конечно, тот был попросту пьян. Но тем не менее он испытал нечто вроде душевной признательности к этому негодяю. Смотреть на него – и в самом деле одно удовольствие: ни на кого не похож – вид совершенно нечеловеческий. Казалось, он явился в этот мир откуда-то издалека, совсем из другого места, здесь он лишь проездом и уверен, что ничего с ним не может случиться. Альмайо с восхищением долго и серьезно рассматривал его, и Радецки, заметив на лице и в глазах кужона знакомое, грустное и наивное, совсем детское выражение какой-то суеверной ностальгии, был внезапно потрясен до глубины души.

Все вокруг него рушится, а он, приоткрыв рот, стоит и, восхищенно улыбаясь, с глубоким уважением в глазах неотрывно смотрит на Барона; на его лице Радецки прочел самую древнюю, никогда не угасающую индейскую мечту – так смотрят они на маски и фетиши своих колдунов, на вылепленные из глины, обожженные в печи, расписанные желтой, сиреневой и зеленой краской фигурки taklґa, которые торжественной процессией относят потом в церковь и ставят к подножию распятия, выражая – поди тут что разбери – не то почтение ко Всевышнему, не то глубочайшее презрение. Потом Альмайо наконец оторвал свой взгляд от Барона.

– Ну вот, порядок, – простодушно сказал он.

Подошел к письменному столу, открыл ящичек с кубинскими сигарами и стал рассовывать их по карманам.

– А что авиация? – спросил Радецки.

Альмайо пожал плечами.

И тут они услышали нарастающий рев реактивных двигателей. Диас, мгновенно просияв, бросился к окну, а Альмайо опять повернулся к Барону, бесстрастно замершему в непоколебимом величии, и на лице его появилось выражение, которого Радецки никогда уже не забыть.